Порою нестерпимо хочется

А он: "А я считаю, что бабы тоже должны держать хвост пистолетом..."

И я говорю: "Ладно, Хэнк, прости". (Видишь, все еще пытаюсь по-честному быть Хорошим Мальчиком.) И дальше, друг мой, -- чтобы показать тебе, каким тяжелым было мое заболевание, как глубоко укоренилась раковая опухоль, -- я даже предпринимаю попытку залатать трещину в наших дружеских отношениях, которая проступила в результате моей невоздержанности на язык. И я говорю, что просто шутил, и "да, брат, я понимаю тебя". Я объясняю ему, что общепризнаны две школы джаза -- черная и белая, и то, что он называет джазом для мужчин, безусловно, школа черного джаза. Я упоминаю, что ставил ему лишь представителей другого направления. "Но вот послушай кое-что из черного джаза: ну-ка!"

(Ли перебирает альбомы 6 "дипломате", находит нужный и осторожно, чуть ли не подобострастно, достает его. "Ты его держишь так, будто он может взорваться", -- замечает Хэнк. "Вполне возможно... послушай".)

И что я ставлю? Естественно, Джон Колтрейн. "Медь Африки". Не припоминаю, чтобы питал какой-нибудь злобный умысел, делая это, но кто может быть уверен? Можно ли давать слушать Колтрейна непосвященным, подсознательно не надеясь на худшее? Как бы там ни было, если я этого желал, мое подсознание должно быть страшно довольно, так как спустя несколько минут раздирающего внутренности соло тенор-саксофона Хэнк отреагировал соответственно плану: "Что это за дерьмо? -- (Ярость, непонимание, зубовный скрежет -- классический набор реакции.) -- Что это за куча дерьма?!"

"Что ты спросил? Это черный джаз, страшно мужественный и мускулистый, с яйцами до земли".

"Да, но... постой..."

"Разве нет? Послушай; вот это, как четко ла-дида? "

"Не знаю..."

"Да ты послушай, разве нет?"

"Наверное... да, но я говорил не о том..."

( "Так что придется тебе, брат, искать другие основания для своих предрассудков".

"Нет, ну только послушай эту парашу. Иии-онк, онк-ииик. Я хочу сказать: может, у него и есть яйца, но такое ощущение, что на них кто-то наступил!"

"Точно! Абсолютно верно! Уже сотни лет наступают, со времен работорговцев. Об этом он и говорит! Не изображает что-то... а рассказывает, как оно есть! Об ужасной безумной жизни, когда ты покрыт черной кожей. А ведь мы все ею покрыты, и он пытается приоткрыть некоторую прелесть этого состояния. И происходит это, если тебе это интересно, потому что он честен, потому что он без утайки раскрывает суть черной жизни с отдавленными яйцами, а не воет, как все эти Дяди Томы перед ним".

"Бог, Джо Уильяме, Фэтс Уоляер и вся эта команда... никто из них никогда не выл. Может, их тоже угнетали, но пели они радостно. Они никогда не выли. Черт побери! И они никогда не пели... об этой черноте своей кожи и отдавленных яйцах -- не пытались изображать это красиво... потому что это не красиво. Это страшней греха!")

Брат Хэнк захлопывает свою пасть и вторую сторону слушает молча, а я, прикрыв лицо рукой, сквозь пальцы поглядываю на его упрямую каменную улыбку. Постой-ка, Питере! Не в этот ли напряженный момент у меня возродились планы мести? Дай-ка вспомнить. Нет, нет. Еще нет... Это было -- нет... да -признайся же! признайся! -- это было тогда, тогда, сразу после Колтрейна, когда Вив, для того чтобы разрядить обстановку, задала, на ее взгляд, совершенно невинный вопрос. Да, сразу после... "А где ты достал эту пластинку, Ли?" -- лучшего трудно было и выдумать. Простой вопросик, чтобы снять напряжение. Абсолютно невинный, с ее точки зрения. Потому что, если бы он не был невинным, разве я смог бы так ответить, не задумываясь над тем, что я говорю: "Мне его подарила мама, Вив. Моя мать всегда..." Даже совершенно не отдавая себе отчета в том, какую я делаю промашку, говоря это в его присутствии, пока он не сказал -- конечно, пока он не сказал: "Естественно, ясно как божий день. Я должен был сразу понять -- это то самое низкопробное дерьмо, которое ей так нравилось, разве нет? Естественно, то самое..."

Ли перестает писать, резко подняв лицо от страницы. Не откладывая ручки, он долго сидит, зажав во рту погасший окурок, прислушиваясь, как по ставням барабанит сосновая ветка. Звук доходит до него извилистыми путями и вселяет в него суеверный ужас. Сначала он его воспринимает просто как звук, идущий непонятно откуда, и не придает ему особого значения. Потом он замечает темный силуэт ветки и определяет источник звука; успокоившись, что это всего лишь ветка, он снова закуривает и возвращается к своему письму...

"Мне бы надо покончить с этим, пока не стало слишком поздно и я не заснул или не воспарил уж совсем в заоблачные высоты. Я хочу дать полное представление об этой сцене, так как знаю, что ты оценишь нюансы, грязные обертона, пастельные оттенки враждебности, но я -- уап, уип, ууп -отвлекся, вместо того чтобы уделить этим тонкостям внимание, которого они заслуживают.