Порт

— Сейчас, милая, доберусь я к тебе. Подожди минутку, — прошептал он и напрямик, чавкая по навозу, пробрался к дверям коровника.

Корова лежала на боку. Вымя, как громадная розовая опухоль, возвышалось меж ног.

Она повернула к нему голову. Глаза у нее были налиты, как при кровоизлиянии.

— Что, Пеструха, — сказал Петрович и присел на перевернутое ведро, — что делать-то будем?

Корова вскинула голову, словно здоровалась, и опустила веки.

Он думал, что ее обрадует его появление.

— Давай, милая, поднимайся. Доиться пора.

Он достал из пакета заготовленные гостинцы, подошел к ней вплотную, протянул.

Руку обдало влажным теплом. Дыхание у нее было чистое, как парное молоко. Он положил еду на землю и провел ладонью меж ноздрей к белой отметине на лбу. Кожа мелко дрожала. Горячий ток исходил от воспаленного тела.

Пеструха потянулась за его рукой, выгнула шею, долго со свистом втягивала в себя воздух. Бока ее на глазах вспучивало, крутые вены разбежались по телу, из вымени стало сочиться молоко. Она замычала протяжно, словно тифон в тумане.

— Ну вставай, будет тебе лениться, — сказал Петрович. — Пора заниматься делом.

Он крепко обнял корову за шею, но вместо того, чтобы поднимать, вдруг привалился к шерстистой шее, ткнулся, прижался щекой и замер, услышав, как внутри у нее, в глубине большого тела, сильно и часто стучит сердце.

— Такая, видно, тебе доля, без помощи не можешь. Ведь не понимаешь, зачем теленка у тебя забрали, зачем молоко берут. Это закон твоей жизни. Ни понять, ни изменить его тебе не дано. Только жить с ним в соответствии… Надо жизнь спасать… Жить-то тебе хочется? Хочется, наверное, иначе бы не кричала… А бывает так, что и не хочется… Давай, милая, вставай, боденушка. Где ж мне тебя поднять! Ты вон какая большая, тяжелая, — приговаривал он и, сам разгибаясь, тянул ее за собой, крепко обхватив руками голову.

Корова давно, видно, лежала. Ноги ее соскальзывали. Она сучила ими вхолостую, сдирая почву, пока не сделала себе упора. Петрович помогал ей, тянул изо всех сил, и она наконец оторвалась от земли. Поднялась и, привыкая, стояла, покачивая головой, широко расставив задние ноги, чтобы не задевать вымя.

— Боденушка, — повторил он ласковое слово. — Стой спокойно. Сейчас тебе полегчает.

Он перевернул ведро, обтер о штаны руки и приступил. Он видел издали, как это делается: сидит аккуратная доярка, тянет за соски, и струя с веселым звоном бьет в днище.

Час прошел, когда он, измученный, грязный, с неразжимающимися пальцами, распрямил затекшую поясницу. На лбу его, словно глаз циклопа, светилась большая шишка.

— Ну вот, а говорили, не дастся. Еще как далась. Выдоилась за милую душу, — ворковал себе под нос счастливый Петрович.

Тыльной стороной ладони он откинул со лба прядь и сквозь боль улыбнулся.

Не просто давался опыт. Он так и не понял, куда же убрать коровий хвост. От радости, что ли, от благодарности она мотала им беспрестанно, секла ему лицо, руки, глаза. И он догадался — технический все же человек, — нашел здесь же удобной формы увесистую железяку и, привязав к хвосту, снова присел на корточки. Но тут вдруг из глаз его брызнул яркий свет, и он повалился навзничь.

После этого и впрямь словно просветление наступило: он понял, что нужно не дергать по-глупому за соски, а захватывать пальцами изнутри порцию молока и выдавливать ее наружу.

Он натаскал ей сена, разгреб навоз и, пропотевший, с тяжелой одышкой, последний раз оглядел хлев.

— Ну вот, вроде бы и жить можно, — сказал Петрович.

Утро было пасмурным, тихим.

Когда он с полотенцем через плечо шел умываться на родничок, деревня уже проснулась. Слышались женские голоса, женские склоненные фигуры виднелись на участках.

«Где же мужики все?» — мимоходом подумал Петрович.

Один Егор попался навстречу, деловой, серьезный, с удочками в руках. Он поздоровался, но не остановился, видно, помнил давешнюю обиду.

«Он ведь леску у меня просил, — понял вдруг Петрович. — Леседь-то — леска». И вспомнил свои снасти, хранящиеся в кабинете.

Память, тяжелая, как гробовая плита, на секунду приотворила свой створ.

Рыжий котенок сидел на камне у соседского дома, поджидал, когда он приблизится.

— Рыжик, где твоя хозяйка? — спросил Петрович.

Котенок спрыгнул с камня, подошел к нему выгнув спину, трубой подняв хвост.

— Пятрович, чего хотел-то? — из-за забора откликнулась Анна-милиционерша.

— Уезжаю я, Анна Степановна. Андреевна проспится — пусть дом закроет и возьмет ключи.

— И куда же ты, Михайло Пятрович, на зиму глядючи? Опять к своим белым медведям? А сказывал — на завше. Вроде и пенсия у тебя справная, на жизнь хватит.

— На жизнь хватит. Да разве в ней дело, — погрустнел Петрович. — Трудно мне тут, не могу. Пойду. Давно собирались, еще с Марией. Родничок-то наш в Великую впадает. Посмотрю, как река течет, а по ней и дальше.

— Не, Петрович, где ж ему в Великую, — возразила Анна. — Еще Сороть на пути.

— Вот и пойду не торопясь, от родничка к Сороти, от Сороти к Великой. Погляжу, как там все… Время хватит.

— А чего, может, и дело удумал. Пойди, милый, пойди. Земля большая, может, и успокоит.