Портрет

— Да знаю я, знаю!.. Я просто обрадовалась, что подвернулся случай поплакать, — вот и убежала. Это ты научил меня плакать… То есть я и раньше плакала, но плакала нехорошо, с сухими глазами, потому что чаще всего плакала от злости, от ненависти, от зависти… А теперь я хорошо плачу…

Талька судорожно вздохнула.

— Ты как будто перевернул что-то у меня в душе… Один раз в жизни попыталась сделать что-то доброе для другого… для тебя… И вот чем все кончилось… одуванчиками…

Талька плакала и улыбалась.

Женя стоял, опустив руки, не смея шевельнуться, не зная, что молвить. А она, вытерев пальцами слезы, сказала уже с легкой, успокоившейся душой:

— Давай завтра уйдем куда-нибудь… одни…

…Громко, монотонно тикал будильник. Жене не спалось.

В который раз перебирал он в памяти подробности вечера, и всякий раз в воспоминаниях ее последние слова звучали неожиданно, всякий раз они были его счастливым открытием. Женя снова и снова нарочно забывал их, чтобы идти к ним как к тайне, подбираться, не дыша, чтобы в последний миг что-то снова дрогнуло и замерло в душе…

«Куда-нибудь… куда-нибудь… — повторял он. — Куда же?.. Куда-нибудь — она ведь ничего не видела, кроме околицы…»

Женя поднялся; босиком, неслышно подошел к окну, отвел занавеску, раскрыл створки окна. Темнела неподвижная ветла; за ней взгляд различил смутно белеющую дорогу; а дальше от земли до небес вставала непроглядная тьма — звезды слабым светом не в силах были рассеять ее; за околицей лежало невидимое поле: большое, чуткое, оно не спало, тоже вспоминало что-то свое, вслушивалось в самое себя и в тишину.

Стоял безмятежный полдень; поле зноилось; солнце еще по-летнему припекало, грело лица, но стоило отвернуться от него, как лицо сразу ощущало разлитый в воздухе холод; в полном безветрии над избами тянулись ввысь прямые белые ниточки дымков.

Женя вел Тальку к любимой речной излуке и по пути учил ее есть ягоды шиповника. Нужно было аккуратно, не тревожа зерен, выдавливать красную пасту и слизывать ее.

Талька шла рядом с Женей, поглядывала на него. Вздохнув, сказала:

— Счастливый ты, у тебя лицо интересное. На него никогда не скучно смотреть… А у меня лицо кукольное, глупое, потому что я бессодержательная…

Женя нахмурился и произнес, не глядя на Тальку:

— Неправда. Ты — красивая…

Талька досадливо тряхнула головой:

— Не то все это, не то!.. Тетка — и та понимает. Знаешь, как она поет? «Красота-то красная скоро притуманится…» Скоро, понимаешь? Такая красота — один обман. Она затуманится — и все от меня отвернутся…

Женя хотел было улыбнуться, свести все к шутке, но Талька, сжав кулаки, сказала:

— Ненавижу всех, потому что всем дорог во мне обман. И себя ненавижу…

Некоторое время они шли молча.

— Между прочим, что ты сделал с моей запиской, которую я послала тебе на уроке литературы?

Талька спрашивала придирчиво — глаза колючие стали.

— Выбросил, — ответил Женя и покраснел.

— Врешь. Врешь ведь? — допытывалась Талька.

— Вру, — опустил голову Женя.

— Ну вот… — вздохнула Талька, и Женя не мог понять, что означает ее вздох.

Пора было сворачивать с дороги к речке. Они ступили в сочную темно-зеленую траву; из-под ног запрыгали лягушки. Сейчас покажется красивая речная изгибина.

— Зачем хранить мои записки? — спрашивала Талька не Женю даже, а самую себя. — Сумасшедшие все…

Слово «все» кольнуло Женю. Впрочем, Талька смотрит на него почти ласково…

В кустах краснотала блеснула Вирня. Здесь она делала колено: плавная лука раздвигала берега, расширяя речку метров до ста. На противоположном, высоком, но тоже плоском берегу стрекотал комбайн, выстригая выбеленное солнцем овсяное поле. Стрекот его то нарастал, то затихал, удаляясь в другой конец поля.

Талька на ходу сбрасывала туфли, снимала рубашку… Одежда ее так и осталась лежать разбросанной на лужайке, а сама она побежала к речке и уже обжигала ноги в нестерпимо холодной воде.

Женя остановился у куста, стал не спеша раздеваться. Талька ойкала, взвизгивала и звала его.

— Почему речка Вирней называется?

— От слова «вир» — ямина, где водокрут…

— Страшно как…

Талька хочет броситься в воду, но одна боится и тащит за руку Женю.

Она разрешает Жене смотреть на нее. Женя старается смотреть только на ее лицо, но поневоле видит ее всю. Она тонкая, как камышинка, и загорелая. Загар морской, шоколадный, не чета бледному Жениному.

— Ну вот, теперь ты привык ко мне, и нечего стесняться, потому что стесняться неприлично. Быть скромным — хорошо, застенчивым — плохо…

Она снова пробует ногой воду, отскакивает, зябко жмется.

— Речка у нас сердитая, — смеется Женя. Талька тоже счастливо смеется:

— Ни за что не полезу я в вашу речку!.. Давай лучше на солнышке греться.

Женя ложится на спину в траву. Сверху, из синего неба, смотрит на него Талька. Она трогает пяткой его бицепсы и говорит с уважением:

— Гойко Митич! Чемпион по культуризму… Выдержишь?

Она взошла к нему на грудь и, слегка переступая с ноги на ногу, тихо запела:

— Где-то на белом свете,
Там, где всегда мороз…