Портрет

Отец сидел на низкой скамеечке перед табуретом, чинил Женин сапог. Радостно взглянул он на сына, а сын остановился в двери, оперся плечом о косяк, словно входить ему не хотелось, словно дом ему был не мил.

Отец говорит, что нынче лошади фыркали — к дождю, да и дым вон без ветра к земле бьет — к ненастью; стало быть, скоро пойдут бесконечные дожди, дорога станет непролазной, и тогда без сапог ни на шаг. «Вот, подпяточек прибил, почти готово. С пятницы до субботы носи без заботы», — беспечно пошучивает отец.

Мать весело крутилась у плиты. Ивана будто подменили — горькой в рот не берет, все по хозяйству старается, то пол в погребе цементом заливает, то кадку под квашеную капусту заданивает, то вон всю обувь перечинил. Золотые руки!.. Не нарадуется мать, а в радость — по глазам видно — все равно тревога въелась; и пусть он в самом деле никогда больше не напьется, тревога эта навсегда останется в ней, до последнего дня ее жизни. Другие женщины клянут пьющих мужей за то, что они их жизнь загубили; а мать, Женя это знает, не ради себя — ради мужней жизни сердце себе тревогой изводит, все ей хочется, чтоб он путевый стал, чтоб душой успокоился, какой-никакой интерес и смысл в жизни нашел. Она уже и на телевизор деньжат почти что набрала — пускай-де смотрит, вечера занимает…

Жене хочется приласкать и мать, и отца, обнять их вместе, но в груди будто застрял большой остроконечный кусок льда. Женя сурово отказывается от ужина, только мельком взглядывает на протянутые отцом чиненые сапоги и проходит к себе в комнатушку. Ему до слез жаль матери, не знающей, что теперь делать с горячим в тарелке, и отца, тоже не знающего, куда поставить сыновьи сапоги, которые он с простодушной гордостью протянул ему навстречу. Вернуться бы, принять тарелку, порадоваться сапогам — так нет же, как будто обручами притянуты ноги к стулу! А ведь эти сапоги и эта тарелка — все это еще протянуто к нему, ему вслед, протянуто с такой покорной скорбью, от которой сердце разрывается…

Ну и пусть. Пусть они обидятся на Женю — так будет даже лучше. Он не хочет, чтоб его любили. За что его любить? Подумаешь — художник! Подумаешь — спортсмен! Подумаешь — Адонис… С заспанными глазами-то…

Талька — та даже видеть его не хочет. Она знает всю его никчемность.

Женя бездумно рисует на клочке бумаги и прислушивается к тому, что происходит за дверью. Там тихо, отец не стучит молотком, мать не гремит кастрюлями. Они стерпят любую Женину грубость, как будто ее и не было. Они всегда выше всякой грубости. Они хранят в себе что-то такое, что стыдом выжигает в тебе всю твою грубость, жестокость, все подлое, что порой невесть откуда забирается в тебя.

Ком льда в груди истаял, обручи с ног соскочили. Женя встает, виновато отворяет дверь. Отец ласково улыбается ему. Он сидит на прежнем месте, вырезает сапожным ножом каблук из куска автомобильной покрышки. Мать с готовностью достает из духовки картошку с мясом.

Женя ест любимую тушеную картошку, с благодарностью взглядывает матери в глаза, задает отцу необязательные вопросы. Необязательные, но всегда приятные отцу. Он охотно отвечает Жене: да, мол, каблучок из покрышки, из автомобильной, — и при всем этом важен не смысл слов, а тот тихий мир, который эти слова подтверждают в трех потеплевших, снова объединившихся душах.

…Когда выключили свет и легли, Женя рассказал, с чем снова приехала из больницы Марья Баринова. Он полулежал в постели и говорил в открытую дверь. Отец тяжко, шумно вздыхал, а мать отвечала, что тут что-то не так, что потом все разъяснится, главное, чтоб девочка выздоровела.

Прошло с полчаса, а может быть, и больше. Отец с матерью, казалось, уснули; но когда Женя тихо окликнул мать, она отозвалась.

— Мама, — спросил он, — а что ты думаешь о Тальке?

Мать помолчала, потом ответила негромко:

— Талька — девочка красивая… Да только ведь, сынок, красивым жить не легче, а, пожалуй, труднее…

Женя молчал, а мать после долгой паузы обронила робко:

— Красивые, сынок, не про нас писаны…

Все, что мать знала о Жене: о его чувствах, мыслях, делах, — почему-то вызывало в ней жалость, прежде всего жалость. Даже радуясь его успехам, мальчишечьему счастью, она одновременно жалела его, жалела от беспричинной тревоги, жалела заранее, словно бы впрок. Жалостью она оберегала его.

Женя настороженно прислушивается: что еще скажет мать? Но она уже остерегла сына…

«Эх, мама, мама! — улыбается Женя. — На этот раз твоя тревога подвела тебя… Ведь Талька… любит меня…»

Женя резко перевернулся, уткнулся лицом в подушку.

«А я ее?» — подумал он, но не ответил себе и вскоре уснул — все с той же улыбкой, которую невозможно было сдержать.

Утром Женя поднялся вместе с отцом, вместе с ним пошел на конюшню. Они почистили Ушатика и Марго; Женя вскочил на Ушатика, Марго пошла следом.