Портрет Алтовити

Я недавно взялся перечитывать «Божественную комедию» – не бойся, радость, не стану я мучить тебя литературой, но когда Данте пишет о Беатриче, которую он видит только внутри света, всегда пронизанную желтым светом, то вот так же и я вижу тебя. Я не притворяюсь и ничего не преувеличиваю. Хорошо было ему, итальянцу длинноносому, – нашел слова и сохранил то, что видел, а мне приходится барахтаться в косноязычии, и еще боюсь, не сказать бы какую-нибудь неловкость, не напугать бы тебя глупой патетикой.

Ты – где бы ты ни была – все время рядом. Я тебя трогаю, я тебя ношу на руках, я глажу твое лицо, твою грудь, твои руки и ноги. Все твои изображения, мною выполненные, замечательно красивы. Вчера я долго разговаривал с тобой – помнишь? – где у тебя заплетена косичка и торчат ключицы, и, кажется, успокоил тебя, ты уже не плачешь. Кто знает, а не есть ли именно это – мыслимое, воображаемое, ни от чего, ни от каких дурных обстоятельств не зависящее существование двоих – высшая и самая благородная, самая благодарная и благодатная для души и тела форма совместной жизни?

Письмо мое тебе обещала передать женщина, о которой – пока не увидишь ее глазами – говорить трудно. Но, раз она передаст, ты ее и увидишь. Радость моя, не плачь. А.»

* * *

…Катя, я пришла. Ричард. Никогда не было такого снега. Откуда банка здесь? С цветами какими-то, одни стебли остались. Значит, кто-то был без меня. Принес цветы. Сейчас я ее уберу. Вот так. Саша такой умный, он для своих лет просто невероятный ребенок, опережает сверстников. Я только вчера прилетела. Завтра приступлю к делам. Нужно продавать дом в Нью-Рашел, нужны деньги. Я объяснилась с Элизе. Ты была права, мы с папой ничего не понимаем в людях. Он любит ребенка. А с деньгами я ему – ну, что делать, – помогу. Ричард, если издательство не принесет никаких денег до весны, я его продам, есть покупатели. Ты был бы не против, я знаю, потому что времена изменились. Что сейчас заработаешь книжками? Ну, в крайнем случае, пойду преподавать, придумаю что-нибудь. На доме в Нью-Рашел, я думаю, заработать можно очень неплохо, а квартира наша выплачена. Так что ты не волнуйся за меня, не такая уж я непрактичная. Вы мне простите Москву, вообще – вы простите меня. Катя, спокойно тебе там? Папа с тобой. Вот, опять повалило. Что же это за зима такая: один снег.

* * *

Доктор Груберт начал чувствовать почти отвращение к своей работе. Укорачивая носы, приподнимая и увеличивая груди, прижимая обратно к черепу оттопыренные уши, обманывая природу, превращая старуху в девушку (бабочку обратно в гусеницу!), омолаживая гомосексуалистов, он постепенно начал чувствовать себя каким-то почти шарлатаном, доктором Фаустусом с его опытами. За каждым измененным им человеческим обликом стоял обман, в результате которого все, и без того непонятное, становилось еще непонятнее.

Тропинка к душе, неброско проложенная природой, зарастала ложью.

Как странно, что месяц назад он и думать не думал о таких вещах.

…Может быть, у него у самого депрессия? Или это просто дикая, непроходящая усталость, вызываемая не столько количеством часов, которые он проводит на работе, сколько ни на секунду не отпускающими его мыслями?

…Вот он просыпается утром. Первое, что обжигает: Майкл! Потом цепочка: родители, Айрис, Элла, МакКэрот, смерть Николь, и каждый раз, в самом конце, – Ева Мин.

Шестнадцатого января – он уже собирался уходить – секретарша спросила, подойдет ли он к телефону.

– Кто?

– Просили не говорить. Женский голос.

Он подошел:

– Алло.

Она закашлялась.

– Вы что, простужены? Когда вы вернулись?

– В среду.

– Ну, – сказал он, уже слыша не ее, а только неприятно громкий стук своего сердца, – welkome back![74]

– Я бы хотела увидеть вас, – прозвучало робко, видно, боялась, что он откажет. – Если у вас есть полчаса…