Портрет Алтовити

Был вечер, начало зимы. Она хорошо запомнила, что вечер и, кажется, поздний, потому что, когда он это произнес, она как раз задергивала шторы, и луна – отечная, светящаяся луна – вдруг оторвалась от самой себя и стала тусклым слепым полумесяцем.

– Я мерзко вел себя с тобой.

Она не успела возразить.

– Молчи. Сейчас я, кажется, еще могу что-то сформулировать, а потом уже не смогу. Потому что у меня тут, – он хлопнул себя по лбу, – вдруг начинает все плыть, и наступает такая каша, уже и не разгребешь. Чушь! – воскликнул он вдруг. – Ты даже представить себе не можешь, насколько мы все, оказывается, зависим от этой химии. Примешь таблеточку, и вроде уже и ты – не ты, и мысли не твои. Так что давай торопиться. – Он замолчал испуганно. Она тоже молчала. – Ты никогда не любила меня, – громко сказал он, – и не смогла полюбить. Но не это важно. Сейчас мне даже странно, что я так обиделся на тебя. Когда у тебя была эта… ну, история. Идиотизм. Все это пустые нелепые слова! Никому не нужные! «Любовь», «измена»! Брр-р! Все это глупости. Есть только жизнь и смерть. Больше ничего. Больше ничего! Катя… – Он запнулся, они со страхом посмотрели друг на друга: этого нельзя было трогать. – Когда она умерла, мне показалось, что то, что мы с тобой остались жить, это нехорошо. Стыдно. Родители не должны переживать своих детей, это абсурд… И я честно думал, что живу через силу, что я не хочу жить. А потом, когда мне объявили, что я умираю, – он вопросительно посмотрел на нее, словно надеясь, что она сейчас опровергнет его слова, – когда мне это объявили, я почувствовал, что то, что я думал после ее смерти, – все это не настоящие мои мысли, а вот эта вот охота жить – вот это и есть настоящий «я», другого нету! Жить хотелось, и все. Несмотря даже на Катю. Даже! Ты не знаешь, как я всех вас возненавидел! Всех, кто здоров. Мне кажется, если бы у меня был пистолет, я бы мог убить кого-нибудь.

Она в страхе взглянула на него.

– А теперь ничего этого нет.

Он в недоумении развел руками.

– Если бы ты знала, – вдруг с силой воскликнул он, – как мне трудно выразить это! Нет никаких слов, их не придумали! Я не то что не хочу жить – конечно, я хочу! – но я принял то, что я не буду жить. Ты, главное, пойми меня сейчас, слышишь?

Она запомнила, как он весь дрожал, говоря это: требовал, чтобы она наконец поняла его всего, чтобы она услышала!

Она услышала.

Дикое, бесстыдное – наперекор свежим могилам, уставившим ее жизнь: мать, отец, дочь, муж, – наперекор всему – желание жить.

Жить, жить и жить.

С болью и дурнотой.

С мигренью, с одышкой.

Быть тут, где все.

Она вцепилась в Сашу, но этого не хватало. Не хватало плотского, телесного, прежнего, такого, от чего можно проснуться ночью и не ужаснуться приближению утра, а обрадоваться ему.

* * *

Главное было прилететь в Москву. Она прилетела, они встретились. Теперь нужно ждать. Ждать, пока он привыкнет к мысли о том, что она здесь и все продолжается.

Ни одна размолвка – она ухватилась за эту мысль – не в состоянии полностью разорвать такие отношения.

Если они потеряют друг друга, что им останется?

Пустота и жалость к себе.

Когда двое расстаются и начинают жить каждый сам по себе, они наспех используют все, что попадается под руку: от поиска других привязанностей до болезни и смерти.

На пятом этаже в лифт вошла старуха с вежливым, слабо улыбнувшимся на маленького Сашу, длинноносым лицом, в берете, сверху покрытом вязаным серым шарфом.

Во дворе гуляла другая старуха, с большим белым пуделем на поводке. У нее было густо напудренное и нарумяненное лицо с ярко-оранжевыми тонкими губами, маленькая нарисованная родинка на щеке и еще одна родинка над бровью. К пуделю она обращалась ласково, как к ребенку, называя его «Николаша», и, как только Ева с Сашей вышли из подъезда, она так же ласково обратилась к ним, прощебетав:

– Не боитесь?

И слегка подтянула к себе пуделя.

Саша сказал «Вау!» и тут же полез на сугроб, быстро, по-обезьяньи, загребая обеими руками.

– Нет, не боимся. – Ева невольно увидела Сашу глазами этих старух: худой темнокожий ребенок, на спине рюкзачок в виде зайца с двумя блестящими зелеными буквами на красной грудке: МC – Merry Christmas.[9]

Старухи улыбнулись ей, она им. Длинноносая в сером шарфе поверх берета, так и забыв на лице слабую дрожащую улыбку, пошла в сторону арки, ведущей на улицу. Напудренная, с собакой, судя по всему, очень хотела бы поговорить, но не решилась и громко обратилась к пуделю:

– Сейчас мы пописаем и пойдем домой. А там тепло, а там пирогами пахнет! Ах! – с трудом закатила глаза. – И мы сядем на диван: Николаша сядет, и мама сядет, поставим пирог, намажем его вареньем и начнем пить чай. С пирогом. – Она испуганно стрельнула в Еву остатками слипшихся ресниц: – У нас никого нет, к нам никто не придет. Да, Николаша? К нам никто не придет, потому что все умерли, а мама с Николашей остались. Они испекут пирог, намажут его вареньем, поставят на стол, и никто к ним не придет…

У старухи слегка посинело лицо.

Под носом повисла капля.