Портрет Алтовити

– Вот и я смеюсь, – снисходительно кивнула старуха, – чего бояться? Раньше смерти все равно не помрешь. И чем мне, знаете, ждать, пока я в муках кончусь на больничной койке в коридоре, так уж, может быть, даже и лучше было бы топориком-то… Хотя я себе, – она выразительно выкатила глаза, – я себе такого абсолютно не могу позволить. Из-за Николаши. Что с ним будет? А вы приходите. У нас есть пирог. Два пирога. С капустой и с медом. Вы любите? Вон наши окна. – Она указала на дом, стоящий в глубине двора. – Третий этаж, квартира номер двадцать семь. Приходите в десять. Мы успеем привести себя в порядок. Надеюсь. Пойдем, Николаша.

Ева посмотрела, как она идет по протоптанной в снегу тропинке, сгорбленная, в вытертой шубе, рядом, на поводке – старый белый пудель со свалявшейся кисточкой на полысевшем хвосте, и солнце, разгоревшееся, несмотря на холод, бьет ей в лицо своим неуверенным светом.

Гимназистки румяные…

А Кати нет, и Ричарда нет.

Что она сама-то здесь делает? В чужом городе?

Может, это и ее конец?

Может, он так наступает: выползает горбунья с пудрой на подбородке и говорит: «Видите мои окна?»

– I want some ice-creаme[10]. – Саша отправил в рот поднятую с земли сосульку.

– Господи, заболеешь! – вскрикнула она. – What are you doing?[11]

Вернулась в чужую квартиру, переодела насквозь вымокшего Сашу.

Через минуту зазвонил телефон.

– Как спалось? – спросил он. – Мальчик в порядке?

– В порядке, – пробормотала она.

– Ты знаешь, – напряженно продолжал он, – тут был звонок из Нью-Йорка. Тебя разыскивает мистер Элизе Акара.

У Евы похолодели руки.

– Ты шутишь! Как он узнал твой номер?

– Ева. – Голос его стал злым. – Слава Богу, что к телефону подошел я и дома никого не было! А если бы подошла Лиза или… – он испуганно прожевал «Лена». – И что тогда? Услышали бы твое имя, и все!

– Что ты ему сказал? – спросила она, опускаясь на кресло с оскалившимся львом на ручке. – Ты ему сказал, где я?

– Я подтвердил, что ты в Москве. Больше ничего. Иначе он стал бы разыскивать тебя через Интерпол.

Голова у нее пошла кругом.

– Умоляю тебя, приезжай ко мне! Умоляю!

– Ну, я же не могу! – простонал он. – Куда я сейчас приеду?

Кровь, полыхая, бросилась ей в лицо.

– Тогда ты меня больше никогда не увидишь! Или сейчас, или никогда! Или я, или все остальное! Томас!

Он молчал.

– Или я, или все остальное! Или ты немедленно, сию минуту будешь здесь, или ты меня больше не увидишь!

– Хор-р-рошо! – прорычал он. – Я приеду.

Она положила трубку, опустилась на кровать. Саша разбежался и со всего размаху уткнулся ей в колени.

– What? – сказала она. – What’s going on with me?[12]

Пыльное зеркало отразило ее испуганное, в красных пятнах лицо. Она запустила пальцы в волосы и высоко подняла их.

– Он возненавидит меня! И все. Все кончится.

Саша забрался ей на колени. Она быстро поднялась, отнесла его на кухню, усадила на стул, трясущимися руками достала из холодильника брикет пломбира.

– Только маленькими кусочками, – весело приказала она, не слыша себя. – Ешь маленькими кусочками.

– I told you, I don’t understand you! – Саша запустил обе руки в мороженое. – I told you![13]

– Хорошо, – пробормотала она и побежала в ванную.

…Надо быстро, быстро привести себя в порядок, сейчас он придет, а я такая, на кого я похожа, Боже мой, что я…

Ей вспомнилась старуха с пуделем.

«Вот и я такая же», – с отвращением подумала она и, дрожа, стала под душ.

Потом густо намазалась кремом – все тело, каждую складочку, чтобы он захлебнулся, чтобы он вспомнил! Некогда было сушить волосы, и она торопливо намотала на них зеленое полотенце, потом накрасила губы…

На нее смотрело старое измученное лицо, в пятнах, как леопард.

Она не помнила, все ли она сделала, что нужно. Да, духи, крем, губы, что еще? Распахнула халат и осмотрела себя, как чужую. Соски показались ей черными и шершавыми. Она зачерпнула побольше крема и густо смазала их, потом слегка припудрила шею и живот.

– Ева!

Он открыл дверь своим ключом – у него ведь был запасной ключ! – и теперь стоял в коридоре, весь занесенный снегом.

Пришел!

Эта секунда, когда она, задохнувшись, выскочила из ванной и мокрое полотенце соскользнуло с ее волос, решила все. Его лицо – напряженное и злое под маленькой клетчатой кепочкой – стало совсем другим, тем, которое она знала и помнила. Оно стало испуганным, просящим и задрожало от нежности к ней, той прежней драгоценной нежности, которой и в помине не было вчера, когда он увидел ее на аэродроме, и даже потом, когда спал с ней, и тем более потом, когда уходил вечером…

Он протянул руки и обхватил ее. Сквозь толстую зимнюю куртку она различила знакомый, электрический гул с тяжелым прерывистым стуком сердца внутри. Она вспомнила: это был ни на что не похожий, особенный звук его тела, который, может быть, никто, кроме нее, и не слышал.

– Ты понимаешь, ты пойми, – кашляя и давясь слезами, прошептала она, – нельзя же меня бросить здесь, когда…

– Молчи, ты, дура! Ты меня измучила!

«Все хорошо, – лихорадочно сообразила она. – He won’t leave me along, he can’ t do this…»[14]

* * *