Портрет Алтовити

– Этот Степа вообще-то начинал как пианист, диплом Гнесинского училища, но п-п-пути Господни неисп-п-поведимы, так? А брат у него монах. Настоящий монах, на Севере где-то, в монастыре, С-с-степины грехи замаливает. А может, и свои т-т-тоже. Такой вот атаман К-к-кудеяр. Был такой у Некрасова, вы, может, и не читали. Это все темная публика. Я-то их обоих знаю по прежней, т-т-так сказать, жизни, когда один на фортепьяно играл, а другой лепил, вроде меня. Это К-к-кудеяр то есть. Лепил. Но потом нас всех жизнь развела. А к-к-когда мы росли вместе, п-пацанами, я к ним часто домой в гости ходил. Дом был очень хороший, мама литературу п-преподавала в старших классах, а папа был хирургом по почкам. Известный. Из старой п-п-профессорской семьи. Отсюда и Гнесинка, и все такое. Хороший б-б-был дом, чаем угощали, книги, домработница, Марь Петровна… Ну, я их обоих потом, конечно, из виду потерял. А когда приехал сюда, в Москву, из Америки, к Диночке, с-случайно столкнулся со Степой на улице. Он к-к-как раз вылезал из своего «Мерседеса», а я в свой садился. Шучу. А я мимо проходил. И он меня окликнул. И сам рассиропился. Детство, то, се, мама, папа… П-пригласил нас с Диночкой в ресторан. Мы пошли. И она ему приглянулась. И он ей с-с-сделал гнусное, грубо говоря, предложение. Он женат, и жена у него там, в Америке. Сидит с детьми. Не в Нью-Йорке даже, а где-то в глуши. В Нью-Хемпшире, что ли. А может, в Вермонте. Диночка над ним посмеялась. И все мне рассказала. Потому что я ей муж, и она меня б-б-безумно л-л-любит. Любила, во всяком случае. Я взбесился тогда и передал через секретаря – так-то к нему трудно п-пробиться – что, если я его еще раз рядом с ней увижу, ему не ж-ж-жить. Глупости, конечно. Что я ему с-сделаю? И он вдруг пришел к нам и извинился. Так прямо и пришел, без звонка, без предупреждения. Потому что он вообще-то клоун. Они оба клоуны: и брательник его, и он. Каждый в своем р-р-роде. И они любят эффекты. Т-т-театральные. Чтобы последний акт, знаете, с выстрелом или там с роковым свиданьем, а потом сразу з-з-занавес и аплодисменты.

Ева криво усмехнулась про себя.

– И я ему тогда поверил. П-п-просто поверил, и все. Потому что мы же детьми друг друга знали, и я знал его родителей. А они мне тогда казались б-б-безупречными. Откуда у таких людей могут быть дети-монстры, вы не знаете? И я не знал. И поверил, что это на него так н-н-накатило, и все. Потому что, когда я сам ее увидел, – он нежно взглянул на беременную, склонившуюся над тазом, – я же тоже с катушек съехал. Она, как у вас, в Америке, говорят, irresistible[61]. Потом он еще несколько раз появлялся за эти три года, хотя ему и некогда было, потому что они там, с компаньонами, наладили выпуск каких-то лекарственных трав, которые они якобы из Сибири поставляют в Америку, а на самом деле это все ширма, конечно. Там идут большие дела, все повязано. Начиная от русской церкви в Нью-Йорке и кончая д-д-другими структурами. Деньги, как говорится, не пахнут. А тем более когда их так много. Но эти люди, они… они не п-просто так деньги делают, – Арсений опять судорожно зевнул. – Ева, вы извините, мне нужно немн-н-ножко принять своего лекарства, а то т-трудно говорить…

Он быстро отхлебнул из стоящей на полу бутылки, закрыл глаза и отхлебнул еще раз. Глаза его прояснились.

– Они не просто так зарабатывают, – внятно повторил он, – у этих людей своя этика. Этика уголовников. Они сентиментальны и, кроме того, все время пытаются договориться с Богом. Они Его подкупают. Постятся, в церкви ходят. Добрые дела делают. Любят добрые дела до безобразия. Детей-калек любят, умирающих. Да, именно так: калек и умирающих. Отстегивают на хосписы, на детские приюты. Немного, но отстегивают. Чтобы, когда ночью вдруг станет страшно, вспомнить про свое доброе дело и успокоиться. Прослезившись при этом. Им ведь незнамо, что от их основного дела, от злого их дела, все эти калеки и происходят. И половина этих умирающих. Но это уже, дорогая моя, я о-п-пять в философию ударился… А Диночка не деньги любит, Диночка любит власть над мужчиной – это во-первых, и власть над обстоятельствами – во-вторых. Я ей сто раз пытался объяснить, что никакой власти над жизнью у нас нет и быть не может, не верит она мне – ну, никак!

Он закрыл глаза и опять быстро отхлебнул из бутылки.

– Она меня любит, – твердо сказал он, – но Степа ей заморочил голову. Она, конечно, там, в Нью-Йорке, вкалывает. – Он вопросительно-наивно посмотрел на Еву, словно спрашивая, нужно ли объяснять, что и как. – Диночка вкалывает. Потому что она хочет, как любая мать, подстраховать своего ребенка, набрать для него каких-то денег. Может быть, этим м-м-мас-сажем, – он запнулся и сделал большой глоток. – М-м-может быть, за это правда так хорошо платят…

Ева совсем опустила голову, смотрела на грязный, в белой гипсовой пыли, пол.

– А он предложил ей п-полное содержание.

– Как она в Нью-Йорке оказалась?