Портрет Алтовити

А ведь до сегодняшнего утра в ней дрожала надежда, что она вот-вот поймет, как ей дышать, о чем думать! До сегодняшнего утра Томас, его близость, руки, губы, дыхание – внутри города, втиснутого в ее мозг с рождения, – все это, казалось, имело прямой жизненный смысл, натягивало на ее тоску край одеяла!

Значит, все равно нужно было пройти через то, что она прошла. Значит, именно здесь, в Москве, где она должна была соединиться с Томасом, она пыталась соединиться с собой.

– Может, ты решила вообще остаться в этой банановой республике, – кричал ей Ричард пять лет назад. – Оставайся!

– I don’ t want to go home yet, – сказал Саша. – I want to go to MakDonald. Let’s go, I’ll show you something, Eva.[64]

Вышли на Тверскую. Поравнялись с «Националем».

Из подъезда вышел высокий, во всклоченной серо-пестрой ушанке.

– Daddy! – на всю улицу завопил вдруг Саша и вырвался из ее руки. – It was you![65]

* * *

Доктор Груберт позвонил секретарше и назначил на тринадцатое января трех пациентов. Нужно приступать к работе, пора. Две недели прошло после операции. Девять дней со дня смерти Николь.

Вчера, когда Майкл заснул, они втроем – Айрис, МакКэрот и он – бегло обсудили то, что происходит. МакКэрот, кажется, очень расположился к Айрис. Ему жаль ее. Айрис все время всхлипывает и вытирает слезы. Если, конечно, Майкл не видит. При Майкле она сдерживается. Доктору Груберту стало казаться, что Айрис понимает все, что касается Майкла, объемнее и острее, чем он.

Несправедливо, особенно если учесть, что она вообще не видела сына больше трех месяцев.

– То, что больные люди часто воображают себя реинкарнацией Христа или Магомета, – это одно. С этим мы постоянно сталкиваемся, – сказал вчера МакКэрот, и Айрис так и впилась в него своими голубыми, распухшими от слез глазами. – Но чтобы человек, оставшийся внутри своего «я», чувствовал на себе такую ответственность за происходящее – это совсем другое. Это вопрос организации личности, нравственный вопрос. И, честно говоря, это опрокидывает наши представления.

– Медицинские представления? – сорванно спросила Айрис.

МакКэрот кивнул.

– Но нельзя же лечить человека от излишка совести! – задохнулась она.

– Мы и не собираемся. Мы лечим депрессию, сопровождающую его гипертрофированную совесть, больше ничего.

– Вы думаете, что можно разобрать человека по ниточкам? Отделить одну ниточку от другой?

– Клинически, – сурово сказал МакКэрот. – С помощью лекарств. Другого выбора у нас нет. Ибо он не родился Христом и не обладает божественными возможностями.

– Может быть, вы попробуете психоанализ? – осторожно спросила Айрис и опять не выдержала, всхлипнула.

– Психоанализ! – воскликнул МакКэрот. – Дорогая моя миссис Груберт! Психоанализ хорош только в качестве джинна, не выпущенного из бутылки. Ибо, выпустив джинна, вы подвергаете больного страшному риску. Во-первых, тот, кто выпускает, должен быть на несколько голов умнее своего пациента. В случае с Майклом этого не будет. Во-вторых, составив картину, объясняющую вам причину болезни, вы рискуете упереться в объективность данной болезни. В ее, так сказать, неизбежность. У человеческой души часто нет и не может быть другого выхода, кроме как спрятаться за болезнью. Более того: это спасительная ширма, и совсем не всегда нужно оттуда выволакивать человека за волосы. И ведь нам с вами, – он ясно посмотрел на Айрис своими темно-карими глазами, – нам с вами многое и без психоанализа ясно.

Айрис промолчала.

– Я не совсем понимаю, – пробормотал доктор Груберт, когда МакКэрот отошел. – Для лечащего врача это все-таки странная позиция. Он, может быть, должен был родиться философом, а не медиком. Он как-то нелепо относится к тому, что происходит с Майклом, ты не находишь?

– А не ты ли, – спросила она, – не ты ли говорил мне пару дней назад, что самое правильное – это оставить Майкла в покое? Не трогать его?

– Я был неправ, – грубо ответил он.

– Ах, как тебя подбрасывает! – воскликнула Айрис, и он уловил знакомое презрение в ее сузившихся и потемневших глазах. – Только-только ты начинаешь догадываться о чем-то, Саймон, как тут же втягиваешь голову в плечи и бросаешься в кусты. Слава Богу, что мы нарвались на МакКэрота, человека с чувствами, с сердцем, а не на какого-нибудь ученого идиота!

– Ну, это мы еще посмотрим, – сквозь зубы сказал он. – Я выхожу на работу через два дня. Ты что, собираешься пожить в Филадельфии?

– Я хотела бы. Каждый день ведь туда не наездишься. А ему так лучше. Когда я рядом.

Доктору Груберту хотелось спросить ее, как отнесется к этому Дик Домокос. Но он не спросил. Айрис, такая, какой она стала сейчас, ничего общего не имела с той Айрис, которая завела роман с Домокосом и шлялась с ним по отелям в то время, как их сын все глубже погружался в болезнь.

Похоже, что она сама тогда заболевала.

Но сразу почему-то выздоровела, как только избавилась от него. Своего мужа. Отца своего ребенка.

Хотя он не сделал ей ничего плохого.

– Я все собирался спросить тебя, – помедлив, пробормотал он, – за что ты ненавидишь меня? Что я тебе сделал?