Портрет Дориана Грея

Он тихо вошел, запер за собой дверь, как делал всегда, стянул с портрета лиловое покрывало… И вскрикнул от боли и негодования. Ничего не изменилось — кроме глаз, в которых появилась хитреца, и ханжеской складки вокруг губ, выдающей лицемера. Портрет оставался все так же отвратителен — даже еще более, чем раньше, если только это возможно, — и алые брызги на руке стали ярче, словно свежепролитая кровь. Дориан задрожал. Неужели на единственный хороший поступок его толкнуло банальное самолюбование? Или, как насмешливо заметил лорд Генри, тяга к новым ощущениям? Или же стремление изобразить из себя того, чьи поступки куда лучше твоих? Или все вместе взятое? И почему кровавых пятен стало больше? Они расползались по морщинистым пальцам, словно страшная зараза. Кровь проступила и на ногах двойника, словно пятна сочились… Кровь появилась и на другой руке, не державшей ножа.

Сознаться? Значит ли это, что ему нужно сознаться в убийстве? Прийти с повинной и обречь себя на смерть? Дориан расхохотался. Чудовищная идея. Впрочем, даже если он сознается, кто ему поверит? От убитого не осталось и следа, его вещи уничтожены. Он сам сжег их в камине. Все просто решат, что он сошел с ума. Если он будет настаивать, его упекут в сумасшедший дом… И все же долг велит сознаться, пережить прилюдный позор и прилюдное же наказание. Есть Бог, который велит людям каяться в грехах и перед землей, и перед небом. Что бы он ни делал, ему не очиститься, пока он не сознается в преступлении. В каком таком преступлении? Дориан пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда мало его заботила. Он подумал о Хэтти Мертон. Да ведь зеркало его души лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели только они и стоят за его самоотречением? Должно же быть и еще что-нибудь! По крайней мере, так он считал. Хотя кто знает?.. Нет. Ничего другого и не было. Девушку он бросил в порыве самолюбования. Маску добродетели нацепил из лицемерия. Самоотречением занялся от чистого любопытства. Теперь он это понял.

Если бы только не убийство… Неужели оно будет преследовать его всю жизнь? Неужели ему придется нести груз прошлого вечно? Неужели ему следует сознаться? Ни за что! Против него осталась лишь одна улика. Портрет! Да, портрет стал уликой. Его нужно уничтожить. К чему он хранил портрет так долго? Прежде ему было приятно смотреть, как изменяется и стареет двойник. С недавних пор удовольствие сошло на нет. Портрет не давал спать по ночам. Покидая Лондон, он трепетал от ужаса при мысли о том, что его увидит посторонний. Портрет навевал тоску и скрадывал удовольствие от развлечений. Даже воспоминание о нем испортило немало мгновений радости. Портрет действовал на него словно совесть. Да, он стал его совестью. Портрет нужно уничтожить!

Дориан огляделся по сторонам и заметил нож, которым заколол Бэзила Холлуорда. Дориан мыл его множество раз, пока на нем не осталось ни пятнышка. Нож стал ярким и блестящим. Как он убил художника, точно так же он уничтожит его творение и все, с ним связанное. Уничтожит прошлое. А когда портрета не станет, придет свобода! Он разрушит эту чудовищную одушевленную картину и без ее жутких предостережений наконец обретет покой.

Дориан схватил нож и вонзил в картину.

Раздался вопль и звук падающего тела. Вопль был так ужасен, настолько исполнен смертной муки, что слуги проснулись и выскочили из своих комнат. Двое джентльменов, проходивших по площади, остановились и посмотрели на особняк. Они поискали полисмена и привели его к дому. Тот несколько раз позвонил, но никто не открыл. За исключением света в верхнем окне, дом был погружен в темноту. Постояв, полисмен отошел к прилегающему портику и принялся наблюдать.

— Чей это дом, констебль? — спросил старший из двух мужчин.

— Мистера Дориана Грея, сэр, — ответил полицейский.

Джентльмены переглянулись и пошли прочь, насмешливо улыбаясь. Один из них был дядей сэра Генри Эштона.

Внутри особняка, на половине слуг, напуганная полуодетая челядь шепотом переговаривалась. Старая миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис стоял бледный как смерть. Четверть часа спустя, в сопровождении кучера и одного из лакеев, Фрэнсис робко поднялся наверх. На стук никто не отвечал. Они звали, но стояла мертвая тишина. Наконец, после безуспешных попыток выдавить дверь, они взобрались на крышу и спрыгнули на балкон. Окна подались легко — задвижки были совсем старые.

Войдя, слуги обнаружили на стене великолепный портрет своего хозяина, каким видели его в последний раз — во всем блеске красоты и молодости. На полу лежал мертвец во фраке и с ножом в сердце — усохший, сморщенный, уродливый старик. И только по перстням на пальцах они поняли, кто перед ними.