Портрет Дориана Грея

— Я должен сказать все, — и вы меня выслушаете. Да-да, Дориан, выслушаете! До вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел о ней сказать худого слова, даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная женщина в Лондоне рискнет показаться вместе с нею в Гайд-парке? Даже ее детям не разрешают жить с ней в одном доме… И это еще далеко не все. Много чего о вас рассказывают, — например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из каких-то грязных притонов, как, переодевшись в простую одежду, тайком пробираетесь в самые омерзительные трущобы Лондона. Неужели это правда? Неужели подобное возможно? Когда мне рассказали об этом в первый раз, я попросту рассмеялся — настолько мне показалось это диким. Но теперь я слышу такие истории постоянно — и они меня приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если бы вы знали, какие мерзости о вас говорят! Вы скажете, что я беру на себя роль проповедника — что ж, пусть будет так! Помнится, Гарри как-то сказал, что каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что делает он это в первый и последний раз, а потом постоянно нарушает свое обещание. Ну так вот, я давать такого обещания не буду. Напротив, я и в дальнейшем намерен читать вам проповеди. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была незапятнанная, более того — хорошая репутация. Чтобы вы перестали водиться с подонками. Нечего пожимать плечами и делать вид, что вас это не касается! Вы оказываете удивительное влияние на людей, так пусть же оно никогда не будет им во вред, а только на пользу. Про вас говорят, что вы развращаете всех, кого к себе приближаете, и, входя к человеку в дом, навлекаете на этот дом позор и несчастье. Не знаю, так ли это на самом деле, — откуда мне знать? — но слышу я это от многих. И кое-чему из того, что слышал, я не могу не верить. Лорд Глостер — мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень дружны в Оксфорде. Он показал мне письмо, которое перед смертью написала ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная исповедь — ничего подобного я не слышал. И она обвиняет вас. Я сказал Глостеру, что этого не может быть, что я вас хорошо знаю и вы не способны на подобные гнусности. Так вот, действительно ли я вас знаю? Я уже не раз задавал себе этот вопрос. Но чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу…

— Увидеть мою душу? — слабым голосом произнес Дориан Грей, бледнея от страха.

— Да, — сказал Холлуорд и, глубоко вздохнув, с грустью повторил: — Увидеть вашу душу. Но только Господь в состоянии это сделать.

Дориан неожиданно рассмеялся — это был горький, даже циничный смех.

— Вы тоже это в состоянии сделать. Вы можете увидеть ее прямо сейчас — увидеть собственными глазами! — чуть ли не истерически кричал он, а затем, схватив со стола лампу, решительно произнес: — Пойдемте. Ведь это ваших рук дело, так почему бы вам не взглянуть на то, что вы натворили? А после этого можете, если хотите, рассказывать об этом хоть всему миру! Но вам никто не поверит. Да если бы и поверили, еще больше бы восхищались мной. Я знаю наше время лучше, чем вы, хоть вы так много о нем разглагольствуете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.

Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой, как капризный, избалованный мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что теперь бремя тайны с ним разделит другой, — тот, кто написал этот портрет и кто повинен в его грехах и позоре.

— Да, — продолжал он, подходя к Холлуорду и глядя прямо ему в глаза. — Я готов показать вам свою душу. Вы увидите то, что, по-вашему, может видеть только Господь Бог.

Холлуорд вздрогнул и отшатнулся от него.

— Дориан, не смейте так говорить — это кощунство!

— Вы так думаете? — и Дориан снова рассмеялся.

— Да, я так думаю. Все, что я вам сказал сегодня, я говорил для вашего же блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.

— Не трогайте меня! Лучше договаривайте то, что хотели сказать.

Судорога боли исказила лицо художника. Одну минуту он стоял молча, весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю того, в чем его обвиняла молва, он и сам, должно быть, ужасно страдает!

Холлуорд подошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени метались среди белого, как иней, пепла.

— Я жду, Бэзил, — сказал Дориан, отчеканивая слова.

Художник повернулся к нему и продолжал:

— Вы должны сказать мне правду. Если вы поклянетесь, что все эти страшные обвинения — клевета, я вам поверю. Вам лишь достаточно это сказать, вот и все, Дориан! Разве вы не видите, как я страдаю? Боже мой! Я не хочу и не могу поверить, что вы настолько распущенный и испорченный человек, как о вас говорят!

Дориан Грей презрительно усмехнулся.