Портрет героя

— Она — молчальница. Она молчит.

— Совсем не говорит?!

— Почти… А потом совсем не будет…

Я понимаю, что ей неловко и досадую на свое любопытство, а она достает из пакета фотографию и подает ее мне. И я вижу портрет Героя. Одетый в старую военную форму, еще без погон, он широко улыбается.

— Мама прислала меня к вам. Она просит, чтобы вы нарисовали его портрет. Можете вы это сделать?

— Но я… я еще плохо рисую.

— Постарайтесь. — У нее дрожат губы.

— Хорошо. Но вдруг… у меня не выйдет?

— Постарайтесь! — снова просит она и вынимает из этого же пакета зеленую хлебную карточку. — Это — плата. — И она еще больше краснеет.

— Я ничего не возьму.

— Почему?

— Потому что… твой брат был Героем!

Она поднимает ко мне свое красивое лицо.

— Вы ничего не возьмете? А деньги… или дрова?

— Нет! Ничего.

— Спасибо. А когда вы сможете это сделать?

— Я должен нарисовать его сегодня, а принесет портрет мой брат.

— Спасибо.

— Люба, можно тебя спросить? Скажи, почему молчит твоя мама?

— Она — молчальница. Она хочет увидеться с ним, — отвечает Люба не глядя на меня. И я понимаю, что она говорит о Герое.

— Где увидеться?

— Как — где? На том свете! — Теперь она спокойно смотрит на меня и только бледнеет.

XXXVII

Я разворачиваю большой рулон французской бумаги. На ней рисовал мой отец… Натягиваю ее на подрамник и, поставив подрамник на мольберт, сижу перед этим белым планшетом, глядя на фотографию. Она вся расчерчена на клеточки. Я боюсь сделать первые штрихи, перенося рисунок, боюсь испортить эту белую прекрасную бумагу… Но знаю, что начать все равно надо: у меня мало времени. И, осторожно водя карандашом по бумаге, я переношу на нее рисунок с фотографии.

— Как похож! — восторженно говорит за моей спиной брат. — Ты его красками будешь делать?

— Да, но не мешай, прошу тебя!

Громкий стук в дверь отвлекает меня.

— Я открою. — Брат бежит в коридор и через минуту возвращается… вместе с домоуправом.

Он здоровается со мной, пялит глаза на рисунок, потом тычет своим толстым пальцем в фотографию, приколотую под ним.

— Что он у тебя, в тюрьме, что ли? — И громко хохочет над своей шуткой.

— Нет… Это делается для переноса рисунка на большой размер.

— А я думал — тюрьма! — И он снова ржет. А брат смотрит на его перетянутый офицерским ремнем живот, сотрясающийся от смеха. — Ну вот! — Он плюхается на диван. — Я пришел вовремя. — Он вынимает из кармана платок, и аромат «Грез лета» разносится по комнате. Расправив платок, он вытирает лоб, достает из бокового кармана банку сгущенного молока и со стуком ставит ее на стол. — Можешь нарисовать мой портрет?

Я смотрю на его толстую рожу: он побрился и… даже припудрился!

— Нет, я не умею.

— Врешь! Умеешь! — хитро прищурившись, заявляет домоуправ и, засунув руку в другой карман, вынимает банку американской тушенки. — Цену набиваешь? Так и надо! Молодец! А с них сколько взял? — Он кивает на мольберт.

— Нет, я не смогу нарисовать ваш портрет, у меня ничего не выйдет. И красок нет.

— Так! — Это он произносит уже недовольно. — А этого нарисовал же! — И он кивает на мольберт.

— Так он же Герой! — говорю я простодушно, но, взглянув на домоуправа, понимаю, какое действие произвели на него мои слова.

Презрительно глядя на меня, он решительно берет банки и засовывает их в карманы.

— Дурак ты! Я же хотел помочь тебе и твоей матери! Ведь я многое могу… И все это знают! Что ж, не хочешь — как хочешь! Найдем и получше! А так одни дураки живут, как вы. Ну что ты получишь за этот портрет? Молчишь… Таких, как я, рисовать нужно, понял? Мы жили и будем жить, а вы все, идиоты, передохнете! Герой! — усмехается он. — Тот герой — уже вверх дырой!

«Чтоб ты провалился, сволочь, со своей житейской мудростью!»

— Только время потерял, а все она: «Такой культурный мальчик!» Погоди! А разрешение у тебя есть? Разрешение рисовать на дому? Ведь ты же надомник! А каждый надомник должен иметь патент! Да… Надо проверить! — угрожающе говорит он. — И если нарушаешь, понесешь ответственность! По закону! — И, подняв палец, он уходит, не попрощавшись.

XXXVIII

Скоро вечер. Я выхожу на улицу. Около дома стоит Дуся, кутаясь в легкое американское пальто.

— Здравствуйте!

— Здравствуй! — Она протягивает мне руку в тонкой красивой перчатке. Я не могу оторвать от нее взгляда: такой фантастической кажется мне эта элегантная перчатка в нашем убогом мире. Она замечает мой взгляд и говорит равнодушно: — У меня много таких. — И я понимаю, что она не хвастается. — Английские, лайковые… А ты что делаешь?

— Иду от Славика.

— Слушай! — Она оглядывается. — А сержант Митрофанов пишет?

— Он пишет, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза. Она облегченно вздыхает. — А как вы? Счастливы?

— Ах, какой ты глупый! Нет счастья. Нет и не было. Все это люди придумали. — Она говорит совершенно спокойно. — Ну пока. И скажи маме… скажи, что я ее никогда не забуду!

— Спасибо.

— Прощай… И знаешь, картина твоего отца была очень красивой!

— Какая?

— Адам и Ева… Ну все! До свидания!