Портрет героя

Меня останавливает хромой парень и, переложив палку, на которую он опирается при ходьбе, тянет костюм к себе. Не выпуская костюма из рук, я гляжу на него, но он так низко нагнул голову, закрытую к тому же румынской папахой, что я не вижу его лица, а только слышу неприятный гнусавый голос:

— Продаешь?

— Да.

— Сколько?

— Тысяча.

— Много.

— Нет.

— А как отдать?

— Тысяча.

Он мнет костюм, рассматривает поясок и пуговицы, ковыряет их грязными пальцами, потом, держа в вытянутых руках жакет, рассматривает его на свет.

— Пятьсот.

— Тысяча.

— Семьсот!

— Тысяча…

— Дурак! Закроют и не продашь.

— Завтра продам.

— Восемьсот и четыре вилка капусты.

— Ладно. Деньги сначала.

— Что я — вор, что ли?

Я оглядываюсь по сторонам: на затоптанном снегу мы стоим только вдвоем. Внезапно он отпускает жакет.

— А ну его к черту, костюм твой жидовский!

Я оторопело смотрю на него, а он, упираясь клюшкой в снег, уже ковыляет к выходу. Я догоняю его.

— Слушай! Восемьсот. И без капусты.

— Ладно, — говорит парень. — Давай!

Он достает новенькие тридцатки и отсчитывает их мне. Я беру деньги в левую руку, не выпуская костюм, который держу правой. Милиционер, разбивший банку с котлетами, смотрит на нас, почему-то вздыхает и отворачивается.

— Восемьсот!

Теперь я выпускаю из рук костюм.

— Хватайте! — Парень ловко, одной рукой кидает костюм бабам, что сидят на санях. — Стой! — Он вдруг протягивает ко мне руку. — Ну-ка давай пересчитаем!

Я недоуменно смотрю на него и протягиваю деньги. Он быстро считает их, снова отдает мне пачку. И тут я опять вижу мою старушку соседку, она вся съежилась от холода и на газете перед ней по-прежнему сиротливо стоит глиняный кот, лежат веер и сумочка.

Парень, несмотря на хромоту, быстро, как здоровый, догоняет сани и на ходу садится в них. Он что-то говорит бабам, сидящим, как идолы, в этих санях. Они поворачиваются в мою сторону, и я слышу смех.

Спрятав деньги в боковой карман курточки, я бегу к выходу, где продаются дрова. Старик в ватнике, осыпанном опилками, по-прежнему стоит около столба, рядом с ним — вязанки дров.

— Я покупаю. Три.

— Семьдесят пять. Я и подвезти могу.

— Хорошо.

— Куда?

— На Пуговичный.

— Тридцатка.

— Хорошо.

Я нагибаюсь над вязанками, он подтаскивает санки, и тут нечеловеческий крик раздается в морозном воздухе.

— Караул! Помогите! По… — И потом какой-то жуткий визг, похожий на поросячий.

От уборной на четвереньках, мотая головой со спутанными редкими волосами, ползет человек в длинном темном пальто. За ним бегут инвалиды, и среди них тот, с орденом Красного Знамени, и безногий на своей каталке. Человек в пальто пытается встать.

— Помогите! Караул! Ми…

Один из инвалидов взмахивает костылем и с силой бьет его по голове. Голова вздрагивает. Костыль снова взлетает в воздух, снова удар…

Человек поднимает руки к лицу, открывает рот, и струя крови брызжет у него изо рта.

Он молча навзничь падает в снег, инвалиды окружают его; костыли и клюшки поднимаются над их головами, в тишине слышны удары и сопение. Народ молчит.

Из маленьких дверей лавочки, где торгуют пионерскими галстуками и женскими поясами, выбегает, запахиваясь на ходу в пальто, толстый человек, седой, с курчавыми волосами.

— Ой, боже, боже! И где же власти? И где же наши органы? Боже, боже, люди! — причитает он, подбегая к инвалидам.

— Ну ж, боже, боже! Разве можно так бить? И по лицу, и по голове? Я сам инвалид, я инвалид уже первой мировой войны… Но я никогда не бил! Даже тех… кто сам просил!

Отстранив инвалидов, он, присев на корточки, приподнимает голову лежащего.

— Вы можете сесть? Только сесть? Я же не прошу вас идти! Или — боже упаси! — бежать! Или танцевать! Только сесть! Ну что же ты смотришь, мальчик! — внезапно обращается он ко мне. — Ты что, не знаешь, что нужно делать? Помоги мне! Стань позади! — командует он. — Пусть твои ноги — это будет спинка его хорошего стула!

И он ловко, за полы пальто, поворачивает упавшего.

Избитое в кровь лицо с заплывшим глазом уставилось в небо.

— Слушайте меня, — обращается он к инвалидам, — вы не ударите теперь этого несчастного человека?

— Сука он! — с усилием произносит тот, с орденом. И я замечаю, что все они протрезвели. — Слышь, ты, сука! — Он нагибается над лежащим. — Слышь! На рынок — не ходи!

— Мальчик! Держи его крепче! — командует человечек, а сам подходит к инвалиду с орденом и тихо его о чем-то спрашивает. Потом возвращается к нам, а инвалиды ковыляют прочь.

— Ну что ж… ему все равно надо помочь, — говорит он как бы с сомнением. — Вы можете встать?

Тот кивает головой.

— Ну где же милиция? — спрашивает кто-то в толпе.

А меня опять бьет отвратительная дрожь… И ведь мне еще нужно купить сливочное масло! Я судорожно сую руку за пазуху — согретые теплом моего тела, лежат завернутые в газету деньги.

— Помогите нам, — обращается к толпе маленький человек, пытаясь поднять сидящего на снегу. Но толпа вдруг редеет, люди тихо-тихо исчезают, и мы остаемся одни.

— Нам ехать надо, — говорит саночник.

— Сейчас. Мы только доведем его до моей палатки.

— Некогда, Абрам Маркович! — возражает саночник, но все же со вздохом, нехотя, нам помогает.