Портрет героя

Она встает, идет в свою комнату, зажигает свет, выдвигает ящик стола… ахает! А мы смеемся еще громче, и я чувствую себя самым счастливым!

…Бессмысленно я смотрю на доску, где нарисована сложная система кружков, соединенных между собой. Ее рисует Чернетич. Я вспоминаю тот день, когда в последний раз видел отца…

Он стоит посредине нашей большой комнаты, засыпанной лежащими на полу письмами и бумагами. Я смотрю на него, на маму, на красноармейцев, на плачущую бабушку. Вот отец обнимает и целует маму, потом бабушку. На минуту он поднимает меня на руки.

— Помни: ты теперь старший! Старший мужчина в семье! Прощай! — И он целует меня.

— …что это? — злобно спрашивает меня Говорящая Машина.

Я встаю как в тумане, вижу ее взгляд, с ненавистью устремленный на меня. На доске, у которой стоит Чернетич, нарисована цепь кружков. В самом первом — какая-то загогулина, дальше — змеи, черепахи, птицы, наконец обезьяна и рядом с нею — человек.

— Это цепь эволюции человека, который произошел от обезьяны.

— Дальше.

— По ней мы можем видеть, как от простейших организмов посредством эволюции произошел человек.

— Но почему это случилось?!

Я молчу.

— Потому, — шепчет Славик сзади, — что обезьяна все-таки встала… с четверенек на две ноги.

Я повторяю.

— Садись! Двойка! Не она встала, человек встал! Запомни!

— Славик, — говорю я на перемене, — спасибо за подсказку, но… надо поговорить!

— Что тебе?

— Так, ничего. Может, выйдем?

Одна его улыбочка чего стоит… Чернетич смотрит на нас, и мы выходим в коридор.

— Ну?

В коридоре холодно. Несколько наших ребят, сидя у батареи, рассматривают какую-то книгу.

— Слушай, Славик, почему ты за мной следишь?.

— Сдался ты мне! — Он дергает плечом и делает шаг в сторону.

— Погоди! — Я хватаю его за рукав. — Объясни мне, почему ты так…

— Отстань! — перебивает он меня. — Больно нужно!

— А если не нужно, то зачем ты вчера заходил к моей маме?

— Я боялся, что с вами что-нибудь случится.

— А почему же ты не помог нам?

— А в чем мне надо было помочь вам? Дрова отбирать у инвалида? Да?

— Мы не отбирали! Он у нас отбирал!

— Так я и поверю! Скажи спасибо, что в школе не сказал!

— И что же ты мог сказать в школе?

— Ну, например, то, что кричал вам народ!

— Что же он кричал?

— Он кричал, — нагло улыбаясь, говорит Славик. — «Бандиты, остановитесь! Отдайте награбленное!»

— Ты с ума сошел!

— Нет, это вы сошли с ума! Разве не вы сбили с ног профессора-международника?

— Ты чокнутый!

— Оставь его, — слышу я внезапно голос Чернетича. — Оставь! Развоняется!

— Ах вот вы как! — шипит Славик. После слов Чернетича лицо его буквально зеленеет. — Я к вам, как к людям, а вы…

— Что мы?

— Что вы! Что вы! Честненькие! Чистенькие! Умненькие! Интеллигентные!

— Пошли, — устало говорит Чернетич. — Уже воняет!

Славик, мне кажется, сейчас заревет. Точно! Что это с ним? Он идет в сортир.

— Ну пока! — говорит Чернетич.

— Пока, Драго!

Я тихонько подхожу к ребятам. Они испуганно оборачиваются, но, увидев меня, опять утыкаются в книгу. Я заглядываю через их головы: на развороте — прекрасная обнаженная женщина. Подняв тонкие молодые руки, тянется она сквозь заросли листьев к висящей над ее головой спелой кисти винограда. Полные груди с маленькими сосками, круглый живот, широкие бедра и стройные длинные ноги!

— Жаль, что все главное закрыто, — шепчет тот, что держит книгу.

Славик выходит из сортира и подходит к окну.

— Эй! — говорит он мне как ни в чем не бывало. — Иди скорей! Смотри!

Окно выходит на церковный двор. Толпа людей у входа в церковь. Слышится знакомый тоненький дискант:

— Дяденька! Отпустите, пожалуйста!

— Что? Что такое? — возмущается женский голос. — Почему детей?!

Раздвигая толпу, движется к синей милицейской машине Памятник. Револьвер в кобуре болтается, как всегда, под свисающим жирным животом. Сзади, сопровождаемые двумя милиционерами, идут, плача и озираясь, деревенские дети. Вот они подходят к машине, чья-то рука открывает заднюю дверцу, мотор фыркает и, разбрызгивая грязь и остатки снега, машина уезжает с церковного двора.

— Вот и все! — говорит Славик. — Не надо было побираться! Запрещено ведь это!

Я молчу.

— В детском доме им будет лучше!

Я молчу.

— Чего молчишь?

— А разве это тоже запрещено?

— Молчи себе на здоровье.

Я поворачиваюсь.

— Куда ты? Давай досмотрим!

— Нет!

«Точно, он ревел».

Ребята снова утыкаются в книгу, а я сбегаю вниз, в раздевалку, одеваюсь и выхожу на улицу. Мне надо зайти в церковь и потом… еще туда, к дому Большетелова.

XXX

Я прохожу церковным двором, но услышанный разговор заставляет меня замедлить шаги.

— …на них были нашиты мешочки — а там тысячи!

Плешивый, седой, с культяпкой вместо правой руки старик, сидя на площадке, установленной на колесиках, выставив вперед обрубки ног, продолжает: