Портрет и вокруг

– Ты звал?

– Нет…

Вопрос спугнули, и я заново прокрутил его в мыслях. А за окном была осень и классический дождь-сеянец, и кто-нибудь из встреченных на улице обязательно высказывался, что в такую погоду только пить водку.

Глава 7

Свелось к тому, к чему и должно было свестись: я взялся за портрет Старохатова – повесть-портрет, какие я делал не раз и не два. Сначала тебя потихоньку грызет. Потом (уже слышнее) тебя распирает изнутри, как распирает пружинка заводную мышку, а потом оказывается, что вчера ты уже взялся за повесть-портрет… Повесть этого рода требовала большой обстоятельности. И начиналась с выуживания черточек и фактов, которые позастревали там и сям в памяти. Выуживание черточек и – раскачивание на стуле.

День тащился, а за окном, вне всякого сомнения, стояла осень. Я сидел на стуле, раскачиваясь на двух задних его ножках: баловство, за которое колотят детишек, чтобы они не остались без затылка.

– Ань, – спрашивал я, – вот если тебе нужны деньги, а их нет, о чем ты думаешь?

Аня пила чай. Пила из блюдца – горячий.

– О чем думаю?

– Да.

Аня ответила:

– Думаю: вот бы найти кошелек.

– На дороге?

– Да.

– С деньгами?

– Конечно, с деньгами. Прекрати раскачиваться!..

Я представлял себе, что я, например, газетчик. И что мне велено (начальником, замом или собственным буравчиком, который внутри) написать очерк о Павле Леонидовиче Старохатове. Фельетон. Это как предварительная пристрелка по далекой мишени.

Заголовок первый: человек оступился… То есть все мы знаем и уважаем Павла Леонидовича Старохатова. Известный кинодраматург (на это пойдет два абзаца), известный педагог (один абзац), простой и душевный человек (диалог и пол-абзаца) – таким мы его всегда видели и знали. И вот он оступился. Обобрал своего ученика. Он виноват. Он очень виноват. Он сам сознает свою вину больше, чем кто-либо. Он сознает вину, а мы – мы помним его прошлые заслуги и верим в него. И так далее.

Косвенно – упор на то, что все мы человеки и сработали нас из одного теста. Исподволь подтаскивается вкрадчивая мысль, что утомленный сложной нашей жизнью Павел Леонидович шел мимо сада, опирался на палочку, мучился одышкой и – почти невольно – протянул руку и сорвал чужое яблочко. Или грушу. Разве со всеми нами этого не могло случиться?

* * *

Заголовок номер два: вам не стыдно, драматург Старохатов?.. Это уже с минусом, а не с плюсом. С осуждением. Это уже с тем самым подходом, в котором есть что-то щемящее и одновременно барабанное, что-то от нашей глубинки. Родное.

То есть опять же – вот он, всем нам известный Павел Леонидович Старохатов. И представьте, товарищи. Этот большой человек в неумеренном своем тщеславии (именно тщеславии! вот оно! о денежках – ни-ни!) навязывает своим ученикам соавторство. Точно так же, скажем, как доктор наук Н., руководитель темы, приписывает свою фамилию к фамилии своего аспиранта. Н. и впрямь руководитель и, возможно, имеет право на эту приписку, но ведь этика. Где же этика?..

Незабываемого Н., доктора наук, который оступился, мне довелось знать лично. Старичок на весь август месяц потерял голову от одной из своих длинноногих студенток. И поставил «отлично» ее младшему братцу на приемных экзаменах. И поскольку никогда раньше старый гладиолус своих сил в этом жанре не пробовал, оценка была завышена неумело. На виду.

Бедный старик каялся и бил себя в грудь. В самом прямом смысле. Пиджачок был в серебряных перхотинках, и слабая грудь сотрясалась от ударов собственного сухонького кулака. Человек плакал. Я сам видел это. Сидел сбоку и глазел.

– Я оступился, – говорил он упавшим голосом. – Я оступился. Дорогие мои. Я… я…

У него не было слов. Кроме слова «оступился».

Случай Старохатова был куда более сложен. Во-первых, я точно знал, что Старохатов не оступился. Уже хотя бы потому, что ограбление, по-видимому, случалось не один раз. Не однажды. И не вдруг… Но еще точнее я знал, что это не случай стариковского тщеславия, ибо совместные безликие фильмы ничего к его славе не добавляли. Ни грамма. Скорее уж порочили громкую славу прежних фильмов. И не видеть ему этого было нельзя. Потому что, если человек даже напрочь ослепнет и оглохнет от тщеславия, в извилинах кое-что остается; и этого «кое-что» хватает, чтобы отличить полноценное и солидно снесенное яйцо от случайного кудахтанья несушки.

Жена Старохатова (я помнил ее) тоже была не из тех, кто говорит мужу, что нужно достать крупную сумму, и еще напирает – дескать, умри, но достань?

Я вспомнил – именно не такая. Верная и некрасивая жена, строгая, суховатая. И равнодушная к деньгам, как это иногда бывает у верных и некрасивых жен.