Портрет и вокруг

Мы поговорили. Я вычерпал все, что черпалось, – Лысый Сценарист по природе своей был мягкий человек, и тут уж ничего не поделаешь: ты можешь искренне любить таких людей и сочувствовать им, но самосохранение не дремлет, и внешне ты будешь суров с ними, жесток, отчасти бесцеремонен. Потому что иначе этот лед вспучится и из синих трещин хлынет жалость, такая слезная и острая жалость, которая затопит и тебя, и твою семью, и твою жизнь, и твое дело, и вообще все, что можно жалостью затопить. А затопить можно все.

Вскоре он начал повторяться, то ли от пива, то ли оттого, что его так пригрели. Он опять (совершенно неожиданно для меня) рассказал всю повесть о великом Старохатове заново, слово в слово. Затем в третий раз. И, кажется, собирался теперь бегать по кругу, пока не упадет. В другое время от этого можно было бы взбеситься. Но не сейчас. Сейчас это было то, что надо. Я ведь плохо владел магнитофоном. Я, в сущности, учился. Щелкал рычажками туда-сюда. Безбоязненно и открыто лез в портфель и выправлял пальцами ленту, если заедало. Словом, я приобрел здесь некоторую технику. Дома из всех этих повторов я склеил лучшие куски. И сделал с них единую чистую запись.

После сличения оказалось, что благородство Старохатова в случае с Лысым Сценаристом было той же высшей марки, что и с Тихим Инженером. Тот же самый камешек. Редкостный камешек.

* * *

Я уважал противоречие; помимо прочего, противоречие страхует от банальности.

И еще. Начиная с этого момента я стал говорить – будь справедлив. Он имущий. Старохатов – имущий, и, как ни крутись, тебе будет хотеться его осудить. На этом все портреты и вообще всё. Не сбейся на простое. Не спеши.

* * *

Из первого периода…

Их было три дружка: сам журналист (он мне и рассказывал), Павел Старохатов и Генаша. Все трое были при военно-полевой газетке. Генаша в тот вечер привел случайного пленного – все они сидели в блиндаже и пили чай из железных кружек. И немец пил чай, отогревался.

Журналист возился с «лейкой». И сердился:

«Как же я его «щелкну», гада?.. Он сидит такой счастливый».

«Так и «щелкни».

«Чушь собачья – пленный должен выглядеть как пленный. У него должен быть вид. Нужно, чтоб он в штаны наложил от страха».

А немец сидел и пил чай. И улыбался. Ему было тепло и хорошо. Он не был перепуган, и он не понимал, чего от него хотят.

«Сделай рожу, гад!.. Ну! – И журналист покосился на свой пистолет. – Может, попугаем?»

«Не надо пугать», – сказал сердобольный Генаша. «Не надо», – согласился и Старохатов.

* * *

Ладно. Пусть Старохатов жулик, думал я. Ведь характер жулика сплошь и рядом бывает размашистым и взрывным. Один раз ограбил, другой раз – одарил. Характер – это характер. Гришка Орлов, а не граф Зубов. Вот, собственно, и разгадка, какая-никакая, а к портрету годящаяся. Чего тебе еще?..

А вот чего.

У такого жулика в самих его поступках было бы и бросалось бы в глаза нечто удалое – случай же с Колей Оконниковым и особенно с Женькой никак не влазил в эту строку. В случае с Женькой не жулик чувствуется, а накопитель. Приобретатель. Который долго и степенно присматривается к тому, что плывет по реке мимо. Жаден-то он жаден, но – холоден. И спокоен… Случай с Женькой – это не разбой в тамбуре электрички, когда тебя лупят по башке и сдергивают часы. Это сродни совсем другому. Это – аккуратная и продуманная «промашка» кассирши, которая, вычитая за бездетность, «забывает», что у тебя родился второй ребенок, и ставит соответствующую заниженную цифру и, если что-то не так, спокойно тебе скажет:

– А почему же вы, дорогой мой, справку не принесли?..

Вот именно. Спокойно, холодно и… расчетливо. Зубов, а не Орлов.

* * *

Я вернулся домой поздно, в десять-одиннадцать вечера.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте…

Я потоптался на нашей кухне, покурил, но не остался там, как оставался обычно. Я ушел в комнату, потому что кухня была мала и сейчас была в некотором смысле занята. К Ане пришли с завода. В гости. Пришли и сидели на кухне. Так уже бывало.

Пришли к Ане, как и всегда, двое – тетя Паша и тетя Валя, которые считались ее подругами, хотя годились ей в матери. Две простые женщины. Лаборантки. С руками опухшими, красными и заржавевшими, как у слесарей. Они принесли торт (мне тоже перепало, после чего я ушел спать), и теперь они пили с Аней бесконечный чай и говорили. Про жизнь.

– А можно сделать так: ты, Аня, будешь по-прежнему разбирать эти карточки (работа на дому), а через какое-то время пойдешь в секретарши.

– Верно, Аня, верно, – поддержала вторая толстуха. – Тогда и премия будет идти.

– Но только нужно к Гудиму (какая-то шишка на их заводе) сходить.

– Ну и сходим. Почему же не сходить.

– Анечка. И к директору ты сходи…