Портрет и вокруг

– …предложил весьма любопытный сценарий. Но я хочу заметить одно, – нараспев тянул какой-то старичок.

Я заглянул через десять минут:

– …очень любопытный сценарий. Но я хочу заметить еще одно. – Старичок тянул за словом слово, и казалось, ему вот-вот не хватит дыхания.

Когда я заглянул через полчаса, все еще предлагались поправки.

Одному казалось, что в сценарии маловато любви. Другому казалось, что любви многовато. Были, разумеется, и те, которым любви было как раз. Люди не могли быть одинаковыми, и потому люди были самые разные – как обычно. Как везде.

Я слонялся, скучал, и мысли мои были совершенно сторонние. Например, о том, что я слоняюсь, а там, за стеной, происходит сейчас коллективное творчество. И, возможно, что за таким творчеством, как ты ни плюйся, будущее. Через пять, например, столетий. Пути человечества неисповедимы. И когда-нибудь засадят худсовет человек в тридцать писать грустную повесть про Лизу Калитину. Чем они хуже некоей единой души? Чем беднее? Будет там пяток дядечек, подающих чувственные поправки. Будут те, у кого в душе только гениальные проблески. Всякое будет. Не забудут посадить рядом и тех, в мозгу которых сосредоточен животный и панический страх перед всем новым. Без этих тоже жизнь не жизнь.

– …Эпизод, товарищи, явно затянут. Надо его исключить.

– Или подсократить.

– Ладно. Не спорю, – значит, подсократить?

– Простите. Но, возможно, некоторая тяжеловесность стиля как раз в ключе сценария?!

(И такие реплики будут.)

И я вдруг зримо представил, как оно придет – коллективное производство повестей про Лизу Калитину. Оно придет постепенно, будто бы в силу необходимости, будто бы в помощь пишущему одиночке; сначала, разумеется, придет тихо, посидит за столом, посочувствует одинокому – и только потом потихонечку придушит его в углу… Я рассмеялся. Я догадался, что оно не станет душить бедненького и старомодного, пишущего «душой» одиночку. Оно даже с умыслом оставит несколько таких, чтоб подтрунивать. Смеха ради. Чтоб было над кем пошутить, вспомнить старинушку. Прогресс есть прогресс. Ребята метеорологи – иногда веселой компанией – только-только собрали сводки со ста тридцати двух метеостанций, запустили полученные данные в малогабаритную и изящную ЭВМ, подсчитали, проинтегрировали, и вот, в точности зная уже прогноз на завтра, иногда веселой и шутливой компанией они подходят к старику Ферапонту и спрашивают старого ревматика: а что шепчут тебе, дедок, ноющие твои кости? Будет ли завтра дожжик, ась?..

* * *

В конце коридора появляется силуэт – цок-цок-цок-цок. Очертания проступают яснее, и подходит Вера. В общем, ничего неожиданного, она пришла договориться с каким-то очередным деятелем кино о лекциях. Как обычно. Подействовать не телефонным, а личным обаянием.

– Ты чего смеешься? – спросила она.

– Ничего. Появилась, как из тумана.

– А-а…

– Когда же ты опять станешь учительницей?

– Хочешь прийти ко мне на урок? – Вера засмеялась.

– Хочу.

– Теперь уже скоро.

И она неторопливо двинулась дальше по коридору. Искать светило. Потому что работа есть работа. Маленький административный работник по учебному процессу. Вот именно.

– Вера, – я окликнул ее.

– Да.

– Я позвоню.

– Хорошо.

И опять двинулась.

Но теперь она сама приостановилась и окликнула меня:

– У тебя портфель в точности как у Жени Сутеева.

– Это он и есть.

– Да?.. Ты тоже записываешь народный говор?

– Вроде того.

– Он как-то стал мне прокручивать ужасную матерщину. – Вера засмеялась. Мы стояли рядом. – Сплошные мать-перемать. Я сидела красная как свекла. Не знала, куда деться и что сказать. А он хохотал (помнишь, как он умел хохотать?) и, видимо, таким способом ухаживал за мной. Настраивал этими кержацкими текстами меня на лирику…

Она ушла. Я смотрел в тот конец коридора, где она опять как бы исчезла.

Павлуша Шуриков вышел после худсовета (они вывалились толпой шумные и на ходу закуривающие), и я тут же направился к нему самым твердым шагом.

– Извини, – сказал Павлуша Шуриков, – но я иду домой. Не смогу с тобой посидеть. Тороплюсь.

Я предлагал ему повспоминать былое.

– Но я тороплюсь! – он чуть ли не отпихивал руками.

– Тогда я тебя провожу. По дороге поболтаем…

– Но я пойду пешком – я хочу продышаться.

– Замечательно, Павлуша! Замечательно!.. Я тоже хочу продышаться.

Мы шли по набережной Москвы-реки, разговор все же наладился. Получилось даже сентиментально – давненько не виделись, Павлуша, а годы-то летят, ах, как они, заразы, летят. Река была скучная, напрочь осенняя. Гукнув, прошел речной трамвайчик. И это, конечно, тоже зафиксировалось. В утробе портфеля диск медленно и верно накручивал сантиметр за сантиметром, за этим его и взяли.

Час спустя, у себя дома, я с полным основанием записал на тот отдельный листок: Павлуша Шуриков – ОБОБРАН… Надо ли портретисту тратить столько сил на Павла Леонидовича? – и с каждой новой записью я отвечал себе: надо; нет, право же, надо; нет, ты только глянь, какой красивый хищник.