Портрет и вокруг

Тогда же я отставил навсегда (и с удовольствием) магнитофон в сторону. Материала было предостаточно, к концу месяца я перебрал еще четверых. А. Рыжов – ОБОБРАН. С. Елин – ОБОБРАН. В. Стоцкий – ОБОБРАН. С. Жигарев – ОБОБРАН…

Глава 4

Замужем Вера была за школьным преподавателем физкультуры, который со времен войны болел какой-то бесконечной и тяжелой болезнью. Сейчас ему было за пятьдесят. Раз в год он надолго ложился в больницу, и Вера ходила туда и просиживала там столько, сколько нужно. И даже более чем нужно, потому что Вера была именно из таких жен, из усердных. Плюс – на ней была их дочка, восьмой класс. Ну, и, само собой, домашняя телега, которую день за днем надо тащить.

Муж ее был мужчина тонкой кости и довольно красивый. Маявшийся всю послевоенную жизнь с черепным ранением, он был истеричен, ревнив, взвинчивался на ровном месте, отчего после всю ночь напролет страдал. Старохатов – на работе и покалеченный муж – дома, такова была ежедневная жизнь Веры.

Однажды мы, человек восемь или семь, учившиеся тогда в Мастерской, зашли к нашей Вере Сергеевне домой. Был какой-то праздник, но не крупный, потому что крупные праздники мы отмечали по-другому. И вот мы попросту зашли к ним на десять минут. С цветами. И с конфетами.

У мужа Веры и, стало быть, у самой Веры был преданный и постоянный друг, этакий семейный друг-страж – фронтовой дружок по фамилии Перфильев. Кряжистый и сильный мужик уже тогда под шестьдесят, с хитрыми желтоватыми глазками. В доме они его так и называли: по фамилии. Хотя он у них был совершенно свой.

– Перфильев, ты сядешь с краю.

Или:

– Перфильев, помоги Вере передвинуть шкаф.

Или:

– Может, мы песенку фронтовую споем? Перфильев, как ты на это смотришь?..

Нас, напористых, киношных, начиненных чувственным зарядом и молодых, Перфильев терпел с трудом. И не скрывал этого. Не считал нужным. Когда мы входили с цветами и конфетами, этот здоровенный мужик ощупывал нас желтоватыми своими глазками. Вглядывался. Его всерьез заботило, кто из этой гоп-компании мог бы быть любимчиком Веры или даже больше чем любимчиком, – кто их знает. Вера может увлечься, все бывает, а кино – лужа известная. Зачем только Вера в эту лужу полезла? И вот мы входили, а он вглядывался в лица – по одному, не толпитесь! – и рассматривал, так сказать, пропуска.

Уже в дверях (еще не зная о проверке) я почувствовал что-то вроде легкого озноба – излучение желтых глаз дошло до меня, хотя меня еще не рассматривали. Я постарался как-то уж совсем не иметь лица, вести себя безлико и тихо. Вроде как я немного болен: болен, но сам о болезни своей пока не знаю. Ход был из необходимых, потому что у этих старых солдат вырабатывается нюх, интуиция, чутье – как там ни назови – на все случаи жизни, и на наш с Верой случай тоже. Возможно, вся штука в чувстве опасности, в настороженности, и тут солдат остается солдатом. Так что мне повезло. Затерявшийся среди людей, цветов и коробок конфет (с ленточками – яркое отвлекает взгляд), я утаился, остался неузнанным. Хотя и являл собой опасность дому, семье, порядку их жизни и так далее. И в этом смысле являл опасность и для него – для Перфильева, но не учуял солдат.

И вот он ощупывал нас глазами, и вислые его усы тихо-тихо шевелились. Как уловители. При этом он улыбался.

А мы подходили по одному к полулежавшему (он был нездоров) мужу Веры, тонкокостному и красивому человеку, и пожимали ему руку, тоже тонкую и тоже красивую, – пожимали осторожно, как и положено пожимать человеку, который полулежит. И о котором наперед знаешь, что он ранен в голову. И называли свои имена:

– Коля. Ваш тезка. (Это Коля Оконников.)

– Женя. (Бельмастый Женька.)

– Игорь. (Я.)

– Слава. (Уточкин.)

И так далее.

Это было в прошлом.

* * *

Такие участки дают, прежде всего чтобы испытать твою волю и твое долготерпение. Чем обрабатывать глиняную эту ржавь вперемежку с пнями, гораздо проще плюнуть на всю затею, отказаться, откреститься хотя бы уже и на полпути, и пусть оно себе горит голубым огнем. Шесть соток – это, в общем, немного, даже мало. Земля такая, земля сякая. Чтобы понять это, не нужны ни особенный ум, ни особенное чувство земли, которое застолблено в каждом. Как бы далеко ты ни ушел от нее и как бы ни рядился в горожанина, – в некий момент ты понимаешь без малейшей натуги, что ты ее помнишь и не забыл, хотя, может быть, это она тебя помнит и не забыла. Земля. В которую ты рано ли, поздно ли вернешься.

Шесть соток – это как раз чтобы поставить домик (дача! ого, у них дача!), посадить четыре грядки и выделить пятачок со столиком и двумя микроскамейками, где ты будешь играть с дочкой в подкидного, курить, зевать и (проигрывая кон) говорить, что все-таки, черт возьми, здесь отличный воздух. Но домик, четыре грядки и подкидной будут малость попозже. А пока здесь лужи. И их надо засыпать. Ну, и глиняный бугор. Его надо срезать. Ну и, само собой, черноземцу подбросить. Ну, и – десяток пней. Их надо это самое. Корчевать.

«Это самое» в тот день и делали.