Портрет и вокруг

В. Невельский и В. Невельская были супруги лет сорока пяти – сценаристы, пишущие о школе и школьниках. У них и свои дети были. И даже трое, а не двое, как в классической семье нынешнего интеллигента. В ту минуту дети школьного возраста смотрели хоккей в дальней комнате. И азартно орали. И время от времени кто-то из них звал на зрелище отца-мать. Это я к тому, что Невельские предмет, о котором писали, знали не вскользь. Любовь подростков. Становление характера на больших переменках. Пиаже и структурное мышление ребенка. И так далее. И так далее.

Плюс ко всему они были симпатичны. И я сидел с ними за столом и юродствовал лишь потому, что не мог в ту минуту не юродствовать. Не скажу, что их фильмы были сверхталантливы. Но это были гуманные и заставляющие поразмыслить фильмы – уже немало. Старохатов помог в хлопотах по их первому фильму. А главное – выстроил «блистательную драматургию» сценария.

– Я знаю, – сказал я, – что он не только по отношению к вам был чуток.

– Правда?

– Я расскажу… – И я рассказал им историю, или, лучше сказать, грустную балладу, о Тихом Инженере и его умершей жене – историю о возникновении сценария, который Старохатов опять же безвозмездно выправил и довел до дела. Володя и Вика не удивились. Оказывается, они знали этот случай.

Помолчали.

– Как приятно, – сказал Володя, – говорить о человеке за глаза хорошее. Ей-богу, это очищает и нас самих…

– И ведь какие деньги! – опять начал я. – Какая сумма!

Вика поморщилась. Володя (очень деликатно) сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:

– Педагогика давно настаивает на том, что о благородных поступках нужно вспоминать за столом как можно чаще…

– Да, – сказал я с жаром, – ведь это пять тысяч! Если счесть, что сценарий стоит десять тысяч, то Старохатов в каждом случае терял ровно половину. Верно?..

– Верно… Но он тогда об этом не думал, – мягко засмеялся Володя.

– В том-то и дело! – подхватил я. – Истинное благородство!.. Это ж какие деньги по нашим временам – пять тысяч…

Вика опять поморщилась.

Они переглянулись. Володя кротко смотрел на жену: потерпи, родная, ну, пожалуйста, ну что же делать, если он оказался таким мурлом, не гнать же его из-за стола!

– …благородство, – продолжал я, – это же не двадцать рублей и не тридцать? Верно?

Они слушали и кротко улыбались. Обещаю, родная, говорил взгляд мужа, больше ты его у нас в доме не увидишь. Никогда.

– Пять тысяч – это гарнитур «Эвридика», – объяснял я с увлечением. – Плюс финский кабинет. И еще цветной телевизор. И ковер. Даже два ковра, – я показал рукой, – сюда и в детскую…

– Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?

– Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.

– Зачем?

– Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!

– Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, – заметил Володя мягко, но уже с ядом.

Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, – возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.

Именно в тот момент я и спохватился.

– До свидания, – сказал я. И встал из-за стола. – Мне пора.

– Я поставила кофе… Посидите еще.

– Спасибо. – И я пообещал милым супругам: – Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.

Они промолчали.

* * *

Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было – и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.

* * *

Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг – это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена – все время на виду! – потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и – кружку, еще полкружечки, еще кружку – и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.

И если я видел такого вот водопроводчика, отправленного зимой в отпуск, чтоб хорошенько отдохнул, я с угаданным удовольствием пил с ним пиво – стоял бок о бок и рассуждал про вчерашний хоккей.

– Да брось, – говорил я, – Фирс уже не тот.

– Как не тот? А щелчок?

– Да разве это щелчок? Был твой щелчок, да весь вышел…

– Как это вышел?!

– Кончился.

– Да ты что! – возмущался он; мы ссорились, а потом расставались друзьями.

Потом я приходил домой. Аня запрограммированно и в меру сурово спрашивала, где я шлялся, а я (точь-в-точь как мой друг водопроводчик) не знал, где я шлялся.

– Но ведь где-то ты был?

– Нигде не был.

– Но ведь вечер уже…

Я пожимал плечами и искренне старался припомнить, где же я был.

– Но, Игорь, времени-то сколько прошло!