Портрет и вокруг

Аня не сердилась – теперь я даже кожей был дома, весь с семьей, весь домашний. А если два-три часа пошлялся, мужику это не в укор. Развеялся – и лады.

Садился за стол и ел – не столько от голода, сколько от безделья. Что-то читал, тоже от безделья. Даже пытался Аню любить от безделья, но она (молодая!) была на этот счет чрезвычайно чутка. Получив отказ, я обижался, но тоже скорее от безделья. Утыкал глаза в книжку и молча дулся. А иногда – вслух. Напоминал ей, что вот раньше она была не такая прохладная. И ведь почти всерьез дулся.

Глава 8

Появился Виталик.

– Здравствуйте, Игорь Петрович… Вот и я… Вернулся… – Он похудел, щеки его ввалились, и весь он как-то обветшал.

– Пообтерся, – констатировал я, оглядывая его с ног до головы. – Ну? Как жизнь вольного репортера?

Жизнь вольного репортера оказалась непосильной. Эдик Шишкин загонял бедного Виталика. Они носились по Ставропольскому краю, не зная покоя ни днем ни ночью, – что ни ночлег, то новое жесткое место. То там, то здесь. Вскоре оба стали такими потертыми и зачуханными, что колхозники старались их в избу не пускать. Правда, колхозникам это редко удавалось, потому что не впустить Эдика Шишкина в избу было делом трудным. Выставить его из избы было еще труднее. Виталик сказал, что однажды Эдика попросту выбросили. Раскачали и выбросили. За руки и за ноги.

– За дело? – поинтересовался я.

– Ну конечно, – интеллигентно вздохнул Виталик. – Будто вы, Игорь Петрович, не знаете Эдика – он веселый, он остроумный, но ведь он из нахалов нахал.

Виталик рассказывал:

– …Каждый день краснел за него. Каждый день клялся все бросить. Но мне так хотелось, чтобы они стали меня печатать…

Он осекся. А когда я спросил, будут ли они его печатать, он покачал головой.

– Почему?

– Я не выдержал. Я ведь уехал.

Оказывается, кроме Ставропольского края, парням было предложено облетать еще и Краснодарский. Что и остался делать Эдик Шишкин.

– Да он Геракл! – вырвалось у меня.

– Эх, Игорь Петрович, – вздохнул Виталик, – Геракл просто щенок рядом с Эдиком.

– А он там не загнется, в Краснодарском крае?

– Что вы!

– Но теперь и там уже снег выпал.

– Пустяки! Эдик Шишкин не загнется. Эдик Шишкин вообще не умрет. Эдик Шишкин бессмертен.

И Виталик с горечью стал рассказывать, как они с Эдиком ночевали под трактором, а бывало – в стогу сена («Снег отгребем, Игорь Петрович, и лезем»), в пустом кинотеатре, в хлеву, в собачьей будке.

– Да, Игорь Петрович, да. Выгонит пинками Тузика и сам лезет на его место.

– Эдик?

– Ну да!

– А ты?

– А что я?.. Я, конечно, за ним лезу. На четвереньках. А уж за мной Тузик.

Он здорово слинял. Он сидел и подтверждал собой какую-то стародавнюю истину или сказку – о том, что ты уходишь и возвращаешься и что жизнь этими уходами и возвращениями тебя лепит. Она лепит. А не ты себя лепишь. Виделось тут простое и поучительное, – но не мне было сейчас толковать о простоте и поучительности.

* * *

И еще раз появился у нас Старохатов.

– Здравствуйте, – простецки сказал он всем нам с порога.

Он снимал свою дорогостоящую пыжиковую шапку, отряхивал снег и – на глазах – стал вдруг делаться совсем домашним. Совсем своим и простым.

Было похоже, что, пока он добирался от Дома кино до нашей девятиэтажной избушки, он по дороге там и сям ронял свою величественность, старел, опрощался, начинал заметнее шамкать – и сбрось еще полграмма, он окажется твоим старым знакомцем или свойским соседом, который забрел к тебе потрепаться о жизни и в финале узнать, не возвратишь ли ты одолженный червонец.

Аня шепнула мне:

– Видишь, какой он простой в жизни. Кто это придумал, что он высокомерен – вот уж пальцем в небо.

* * *

Я тоже как-то побывал у них, я не отказался (Старохатов пригласил) – и вкусно у них пообедал.

– Посидите еще у нас.

После кофе пожилая, некрасивая и верная жена Старохатова пробовала затеять светский разговор, однако она была слишком естественна и слишком не лукава, – затеять затеяла, а поддержать не сумела. Не собеседница. Помучив себя и меня минут пять, она отступилась. А потом включила телевизор. А потом решила использовать опыт веков и, поколебавшись, робко сунула мне альбом с фотографиями. Последнее блюдо, которое и в самых снобистских домах иногда дают тебе после сладкого. Рассматривая фотографии, я тотчас отметил, что расположены они по моим периодам, меня даже кольнуло. Старохатов Павел Леонидович, оказывается, видел свою жизнь точно так же, как видел его жизнь я.

Старохатов сначала был молодой, и впрямь лихой, и впрямь быстрый, перетянутый поскрипывающими ремнями – это напоминало стоп-кадры фильма о военном времени, и фильм был знакомым.

В касках (у дороги).

В пилотках (у дороги).

С оружием (в окопе).

На двух снимках они стояли вкруговую возле «газика» – гордости и чуда военных корреспондентов. Фотографии были выцветшие, как и положено было быть фронтовым фотографиям.