Портрет и вокруг

– Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.

– Я не провоцирую. Я только хочу спросить: а что, если ни один человек не придет сегодня?

Ни один человек – это было весомо, это было в самую десятку. Я услышал в трубку, как он сглотнул ком.

– Я скажу тебе честно, Игорь, – я склоки вообще не люблю. И в них не лезу. А кто хочет грызться и воевать, пусть грызется и воюет.

Я понимал, что такая точка зрения есть, существует – и она не лишена правоты и даже достоинства. Потому что, если двое вцепились друг другу в глотку, это еще не составляет полной картины мира. И вовсе не обязательно, чтобы все остальные люди бросались, как бросаются по свистку матросы на палубе перетягивать канат – одни с левой стороны, другие с правой. В мире есть кое-что и помимо ссорящихся. И этим «кое-что» можно дышать и жить. А они пусть грызутся, они этого хотели. Потому что их бой, а не твой и не мой. И когда они оба скатятся под гору, или примирятся, или попросту их свара сойдет на нет, тогда настанет минута затишья. Минута, не больше; потому что следом начнется очередная чья-нибудь свара.

– Коля не придет, – сообщил я Ане, повесив трубку. Она и так все слышала и все поняла.

– Но ты – придешь!

– Ну, разумеется, Аня, мы же договорились.

– Коля – это Коля, ему, может, и нежелательно ссориться со Старохатовым. Но ты прийти обязан – тебе Вера ближе, чем ему.

Их мнения совпадали.

* * *

К шести часам я явился в бывший Дом кино – полумрак, пустота и тот самый большой и прохладный холл. Внизу, в кафе, я наткнулся на Старохатова.

– А-а-а, Игорь… Здравствуй.

Павел Леонидович нес чашечку кофе к столику.

– Садись, – пригласил он. – Неплохо, что ты пришел. Ты можешь понадобиться.

Получалось, что я сейчас сяду с ним; сяду и буду пить кофе. И чашечки будут стоять рядом. В худосочном и вымирающем кафе было так же пусто, голо и тихо, как и во всем здании. Две-три заблаговременно очнувшиеся весенние мухи – вот и все. И нас двое.

– Чаю. Покрепче, – попросил я буфетчицу.

– Заварочки, что ли?

– Да. – Я взял напиток совершенно спокойно: это будет как хороший домашний чай, не гуще.

Тут я увидел, что моя еле заметная демонстрация с чаем ни к чему, – вторая чашка кофе, которую принес Старохатов, предназначалась вовсе не мне (я решил, что Павел Леонидович меня угощает, потому и кинулся за чаем, мол, кофе не пью и вообще сам по себе). У второй чашки уже был хозяин. Вторая чашка кофе была продумана и запланирована еще до того, как я сунул сюда нос.

– Виктор Емельянович, прошу вас, – сказал и одновременно позвал Старохатов.

Большеголовый представитель Госкомитета – он оказался именно большеголовым – подошел к нам, сел рядом.

– Спасибо… Здравствуйте.

– Наш бывший слушатель, – представил меня Старохатов.

Я помешивал сахар в стакане.

– Где будем заседать – у вас в кабинете, Павел Леонидович? – спросил представитель.

– Конечно. Там удобно и тихо.

– Вкусный кофе.

– Не очень. – Старохатов не собирался ему во всем поддакивать. Знал игру. И знал, как ходят фигуры.

Пришла и ушла Вера – взяла у буфетчицы пачку болгарских сигарет, – ее каблучки простукали у меня за спиной. Заглянул в дверь кряжистый и мужиковатый Перфильев. (Вероятно, считал, что он пришел в помощь Вере.) Заглянул, подумал, не выпить ли чего, и исчез.

* * *

Мы вошли в кабинет – сначала официальная тройка: Старохатов, Вера и представитель Госкомитета. Затем двое людей неофициальных: Перфильев и я.

Представитель и глазом не моргнул:

– Что это такое, товарищи?.. Попрошу посторонних выйти.

И добавил:

– Роль моя здесь сугубо ведомственная. И разбор ведомственный, прошу вас выйти.

Мы затоптались у дверей, но еще не ушли. Перфильев успел проговорить:

– Может, мы тоже хотели сказать несколько слов.

– Это не собрание.

– Но мы все-таки будем здесь. Мы будем ждать.

Представитель Госкомитета и тут не моргнул глазом:

– Дело ваше, ждите.

И дверь за нами закрылась.

Началось томление. Можно было вышагивать в прохладном холле туда-сюда, разглядывая в полутьме портреты кинодеятелей. А можно было вернуться к тем захлопнувшимся дверям и, сбычившись, подав вперед ухо, расслышать деловитый голос Павла Леонидовича или его смешок. Или сдавленный голос Веры, которая в чем-то винилась, а в чем-то оправдывалась. «Я работала. Я всегда с своей работой справлялась… Мастерская для меня была вторым домом», – доносился ее голос. Доносился или вдруг пропадал.

Можно было спуститься в буфетик и, гоняя там чаи, думать, что вот так и проходят в твоей жизни день за ночью, а портрет не движется. Думать и с холодком прикидывать, куда вынесет этот самотечный поток дней, если ты ничего в себе не переменишь или вдруг из себя самого не выпрыгнешь. А ведь уже не выпрыгнешь…

Сигарету я взял у Перфильева в привычной и застарелой надежде, что чужое вкуснее. А если не вкуснее, то все же новизна: взять чужую сигарету – это тоже из самого себя немножко выпрыгнуть. Можно утешаться.

– Так и будем слонов слонять! – сказал Перфильев. Он и с упрямством это сказал, и со злостью.

Я попросил сигарету.

– Держи.

– Спасибо.

– Чужое слаще! – сказал Перфильев и засмеялся.