Портрет и вокруг

– Вера приходила вчера. Вдруг явилась веселая, смеется, шутит, – а сама какая-то фальшивая. Не понравилась она мне.

– Поговорили?

– Немного. Я с ней теперь тоже не церемонюсь. Она сказала, что хочет тебя дождаться, а я ей сказала, что мне пора в больницу к тете Паше.

– Ты ее выставила?

– Нет, – она усмехнулась, – я оставила ее посидеть с Машкой.

– Ну, знаешь, это уж слишком по-женски. – Я покачал головой и рассмеялся. – Вера пришла с тобой пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машкой?

– Нет. Около часа… Должна же я была отнести апельсины тете Паше?

– А когда вернулась, поговорили?

– Пять минут. Не получаются у нас теперь разговоры.

Настроение у Ани было, по-видимому, скверное. Коробка стояла на столе. И вот Аня подошла к ней – рассматривала.

– Как всегда… Такая большая коробка, – сказала она насмешливо, – и такая маленькая повесть.

– Пока и маленькой повести нет, – пояснил я.

– Ты мне это уже растолковывал.

Сейчас тут не было таких моих слов, как «замысел», или «сюжет», или «образы», или другого подобного авторского словоблудия – тут была коробка из-под печенья во всей своей красе и беззащитности. Просто коробка. Нечто реальное. Нечто жалкое. Нечто примиряющее во всяком человеке и ясновидца и дельца. Потому что, как ни набирай разбег, как ни маши крыльями и как ни взлетай, рано или поздно оно войдет в берега и преспокойненько уляжется здесь. В коробке. Если в словах моей жены и была некая насмешка, то она не задела бы меня в те наши суровые времена и не обидела. Я ничуть не стыдился приземленности. Не стеснялся вида коробки.

Но насмешки не было. Было другое.

Аня тихонько дотрагивалась до края картона пальцами. Сказала:

– И вот из-за этой коробки мы так трудно и плохо живем?

Голос ее дрогнул и сломался.

Она не добавила ни слова. Ушла в комнату. Было слышно, как она двигает кроватку и как укладывает Машу спать… На кухне темнело. Я сидел в одиночестве. И лишь стояла рядом эта коробка, которую она только что трогала пальцами. И вдруг все стало жестким и ясным, как бывают жестки и ясны выступившие наружу внутренние конструкции. Все стало нагим. И даже штучным. Аня и дочка. Я и моя коробка. Плохонькая квартирка, которую мы имели. И ничего больше.

* * *

Двумя днями спустя, словно в отклик и в ответ этой наготе, на нас обрушилась радость. Она обрушилась неожиданно и почти с небес, как только и может обрушиться истинная радость. Маша стала ходить.

– Сейчас сам увидишь, – сказала Аня.

И я увидел.

Аня выхватила Машку из постели (она там играла) и поставила на пол. Секунду или две ее руки колебались – отпустить или нет? И отпустили.

– Иди к папе.

Я был в шаге. Ну, в двух, если небольших. И вот Маша сделала шесть своих и на последнем шаге упала в мои руки. Потом она сделала восемь. Потом прошла от стенки до стенки. Так это случилось. Несколько дней кряду мы полностью занимали и свои и чужие разговоры одной-единственной темой и новостью – «Машенька пошла». Телефон не смолкал. И письма родителям тоже писались. Со всеми подробностями и мелочами, которые наши родители с каждым следующим годом своей жизни ценят все больше.

Среди радостного угара мы с Аней не раз и не два бросались друг к другу и ликовали – говорили сами себе, что как-никак мы победили. И что трудные времена позади. И что настанут лучшие времена и пойдут пироги, мы тем более будем счастливы – мы будем счастливы, и проживем долго, и умрем в один день. Аня охотно шла на эту жертву, несмотря на разницу в возрасте.

Однако первый день, когда Маша стала ходить, врезался в память особо.

– И все-таки мы выстояли, Аня! – сказал я. Сказал среди нашего ликования.

И вот тут это произошло:

– Мы?

И она еще раз переспросила. Резко и жестко:

– Мы?!

Я сказал. Очень осторожно:

– Да, мы – а что же тут такого?

– А ничего, – отрезала она властно и по-бабьи. – Не бери чужого.

Я сказал:

– Перестань.

Но она стояла на своем:

– Разве я не права?

– Перестань!

Она заплакала: чуть что – сразу в слезы. А я был взвинчен: девчонка, пацанка, соплюшка и уже берется делить семью на «мое» и «твое»… Но попасть она попала. Я подошел к ней. Я согласился с ее правотой. Я стал успокаивать. Я был в те времена уверен, что женщину всегда можно успокоить, если только не полениться.

* * *

В те дни Аня дала согласие и стала работать на новом месте – стала секретарем директора завода. Одной из трех секретарш.

Работа над портретом не шла. Вчерне я уже закончил новую вещь, которую в шутку называл «повестью отдыха ради», – я закончил, вернулся к портрету, но дело, увы, не ожило. Я чувствовал, что могу работать над чем угодно, но не над портретом Старохатова. Такой вот тупик.

Прошла неделя.

Прошла другая.

Глава 6

Разговор со Старохатовым был своеобразен.

– Игорь, – он сказал в трубку, как это говорят все и всегда, – здравствуй. Как твои дела?

Тон был подходящий, будничный и даже с некоторым желанием пообщаться запросто, – не деловой тон.

– С дочкой играю да на жену кричу, – этак с ленцой ответил я, – какие наши дела!

А он сказал:

– Пусто. Выгнал я ее, Игорь, а теперь как-то пусто вокруг.

– Смысл жизни пропал?