Портрет и вокруг

– Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. – На уровне стукача…

Я проглотил. Только заметил ему тихо:

– Стукачи тоже нервничают.

– Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? – Он улыбнулся. – Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.

Он вновь улыбнулся:

– Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.

И вновь улыбка:

– Я бы не стал делать тайны, Игорь.

Мы помолчали.

И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.

Длительное прослушивание невольно завораживает – притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели – уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом – без устали.

* * *

И полную минуту или даже две, – во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, – он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.

– Весна-то какая великолепная, – сказал он, закуривая.

– Да.

– Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.

– Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.

– И тоже по велению жэка?

– По велению молодой жены.

– Аня любит сажать деревья?

– Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.

– А-а-а, – он засмеялся, – это бывает.

А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.

Все было ясно.

Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, – так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.

* * *

Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.

– Все? – спросил он просто.

Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:

– Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? – Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.

– Ну как же, – все же промямлил я. – Нет логики… Непонятно…

Он засмеялся:

– Непонятно?.. Что?.. В человеке, – он заговорил строже. – В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?

– Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?

– Понятия не имею, Игорь. – И усмехнулся. – Не знаю, почему.

– Это не ответ.

– Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!

Я промолчал.

– Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!

Он встал.

– Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.

Он опять засмеялся:

– Не было денег – брал. Были – не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне – может, я стар стал и не понимаю.

Он искренно вздохнул:

– Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь – зачем ты так бессмысленно трудился?

Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.

Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.

И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.

Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный – ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой – зачем?

* * *

Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:

– Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.

В груди у меня екнуло.

– Может быть, сам ушел? – помедлив, спросил я.

– Может быть… Но, кажется, все-таки выперли.

Ни обдумать новость, ни обговорить я тогда не успел.

* * *

Но уже в ту же ночь до меня дошло. Мысль пришла остро и разом, но я лишь хмыкнул и не поверил в нее: глупости, не может быть!.. И тогда мысль пришла вновь, но пришла теперь мягче, спокойнее, на лапках. И можно было протянуть руку и, уже не пугаясь, эту кошечку-рысь погладить. Для того и пришла.

«Вера у нас была, – сказала в тот раз Аня. – А я отправилась к тете Паше в больницу». – «Нехорошо: Вера пришла пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машей?» – «Нет. Около часа…»

Я позвонил.

Трубку взяла дочка Веры – пятнадцатилетняя девочка, о существовании которой я знал, но которую никогда не видел.

– Мамы нет дома, – еле слышно ответила она.

И еще. Почти шепотом:

– Она придет сегодня попозже. Передать что-нибудь ей?

Не голос, а шелест листьев.

Я позвонил попозже (к этой минуте я уже не сомневался):

– Вера?

– Я.

Не стал я тянуть:

– Ты все-таки нанесла ему ответный удар.

И Вера тут же с вызовом, распрямляясь пружиной, ответила:

– А ты как думал!