Портрет моего мужа

– Ничего, – как ни странно, но он действительно успокоился, разом взяв себя в руки. – Следов воздействия не обнаружено…

…ага, потому что их смыло волной силы, которая выплеснулась при разрыве контура.

– Я хочу взглянуть, если ты не против.

– Скажу Кирису.

Что ж… рыжий меня одну не оставит, что, конечно, нехорошо, но с другой стороны, если обронить там Этну… я смогу управлять големом с расстояния, а она способна уловить и слабый остаточный след. То есть, надеюсь, что способна.

– Я хотел познакомить тебя со своей дочерью.

Рута.

Ее звали Рута. В честь бабки, матери Лаймы, ныне покойной.

Ей было семь.

Высокая, пожалуй, что чересчур уж высокая для девочки. Напрочь лишенная изящества матери, напротив, какая-то откровенно нескладная. И с этой нескладностью не способно было управиться ни платье в мелкий цветочек, ни оборочки, ни бантики, которые едва-едва держались на тонких косичках.

На меня девочка смотрела исподлобья, явно не ожидая ничего хорошего. А вот Мару обрадовалась.

– Эйта Рута наказана, – возвестила вполне себе миловидная девица, которую несколько портило крайне недовольное выражение лица.

И гладко зачесанные волосы.

И серое строгое платье гувернантки.

И удушающий запах лаванды, будто бы и это платье, и сама девица хранились в старом бабкином сундуке, переложенные этой самой лавандой для пущей сохранности.

– Подите вон, – сказал Мар, и девица молча покинула покои. А вот двигалась она по-кошачьи мягко, и длинные юбки колыхались, обвивая ноги, что не осталось незамеченным.

Интересно, Мар с ней спал?

Или только собирается.

– Рута, это Эгле. Моя жена.

– Та самая? – Рута дернула себя за косичку и поморщилась. – Она выглядит больной. Ты скоро умрешь?

– Надеюсь, что нет.

– Мама сказала, что было бы хорошо, если б ты сдохла на том острове, – она наблюдала за мной внимательно, рассчитывая… что? Обиду увидеть? Слезы?

Маленькая поганка.

– Рута!

– Что? Мама сказала, что ты, похоже, ума лишился, если приволок ее в дом.

– Тебе сказала?

А вид у девчонки примерный. Села. Руки на колени положила. Спинка пряменькая, шейка худенькая… такую только пожалеть и приласкать.

– Нет. Йонасу. И еще сказала, что с ней надо что-то придумать. А мама умеет… придумывать. Так что будь осторожна.

– Буду.

Рута кивнула.

– А ты… действительно артефактор?

– Да.

– Я хотела учиться. Но мама сказала, что это ни к чему. Меня и так замуж возьмут. Только я замуж не очень хочу.

– И правильно.

Комнаты у нее были… девичьи. Просторные. Светлые. Обои розовые, с золочеными завитушками, правда, редкими и скромными, ибо обилие золота – признак дурного тона. Так писали в том журнальчике, который нравился Гедре.

Белая мебель.

Тончайшие портьеры, которые не столько задерживают солнечный свет, сколько рассеивают его, наполняя комнату золотистой дымкой. В ней скрывались фарфоровые статуэтки танцовщиц, само собой, изящных, и тихо увядали белые розы.

Ковер цвета беж.

И черный почти паркет, выглядевший на редкость уютным. Камин, чья решетка сияла, а вот зев был пуст, ибо камины отходят в прошлое. Дом теплый, а комнаты эти… неправильные. Ей нужны не такие.

– Мама считает, что папа зря не дал тебе развод.

– И я так думаю.

– Дорогая, – Мар откашлялся и посмотрел на меня, явно ожидая поддержки. А я что? Своих детей у меня не было, чужие… младенцы внушали ужас своей беспомощностью. Они кричали, срыгивали, пачкали пеленки и требовали неустанной заботы. Дети постарше имели дурную привычку лезть туда, куда лезть не следует, а еще визжать, капризничать и вообще всячески портить жизнь непричастным к их появлению людям. Другие, возраста Руты, утратившие уже нежную пухлость, зачастую становились вовсе несносны.

И хамили.

И подслушивали.

Гедре утверждала, что к своим я буду относиться иначе. Не знаю…

– Ты… гм… повела себя не совсем правильно.

– Когда? – уточнила девочка, старательно хлопая ресницами. Правда, выглядела она при этом на редкость глупо, что, вероятно, чувствовала, и морщилась. – Когда сказала Йонасу, что у него в голове дерьмо?

– Именно. Нельзя говорить брату, что у него в голове… гм… нельзя грубить, – поправился Мар.

– Но у него и вправду в голове дерьмо. Иначе чего он полез, когда ему сказано было не лезть.

– Куда?

Рута потупилась.

– Я собирала… одну штуку… чтобы никто в мою комнату не лез. А он полез. Сам. Я ему сказала, чтобы не трогал. Не услышал. Опять того… шизанутый… глаза в кучку и бормочет чего-то. Я его не трогала. Сам приперся. Ну его и шибануло. Он мигом в себя пришел и орать стал, что это я виновата. А разве я виновата, что у него в голове дерьмо, и уши забиты?

Я вынуждена была признать, что мелкая засранка в чем-то права: не стоит трогать чужую работу, тем паче неоконченную, когда контуры нестабильны, всякое может случиться.

– Рута! – Мар заложил руки за спину. – Мы с тобой, кажется, говорили на эту тему. И ты обещала, что не станешь экспериментировать здесь…

– А где мне экспериментировать? Ты обещал, что дашь лабораторию…

– Ты же знаешь, что мама против!

– И что? Я-то за…

Она смотрела на Мара с такой надеждой, что сердце сжалось.