Портрет мужчины в красном

Поцци – он в полном сознании – доставляют в военный госпиталь на рю де Пресбург, близ Елисейских Полей. Он консультируется с хирургом, доктором Мартелем. Их мнение единодушно: требуется срочное оперативное вмешательство; Поцци уточняет предпочтительный вид анестезии – достаточный для подавления болевой чувствительности, но не вызывающий погружения в сон. Таким образом, он присутствует и полностью сосредоточивается на последней лапаротомии в своей жизни. Если допустить, что смерть бывает хорошей (или менее плохой), то можно ли придумать смерть лучше этой: когда с одним хирургом на равных сотрудничает второй, пытаясь спасти жизнь первому? Делается надрез; осмотр кишечника обнаруживает десять (или одиннадцать) перфораций. Все десять (или восемь из десяти-одиннадцати) быстро зашиваются – эта манипуляция становится последней данью профессиональной судьбе и виртуозности пациента. Но в подобных случаях всегда остается вопрос: где застряла пуля, пробившая кишечник? Ответ не замедлил о себе заявить: у Поцци началась сильнейшая рвота, кишка вырвалась из рук хирурга, хлынула кровь: пуля рассекла подвздошную вену. Тут Поцци теряет сознание и умирает.

Начиная знакомство с биографией Поцци, я обращался к различным авторитетным источникам, старым и современным, французским и английским; в них утверждается, что Поцци «пал от руки умалишенного». Но нигде не сказано «от руки своего пациента». Отчет за декабрь 1915-го видится совершенно недвусмысленным и в то же время неоднозначным. Машю – пациент беспокойный (впрочем, какого мужчину не обеспокоит операция на мошонке?). Совершенно очевидно, что некоторое время он не проявлял половой активности, а попросту говоря, был импотентом. Вдобавок его тревожило общее состояние здоровья: у него слабело зрение и угасали способности к умственной работе. Поцци предупреждал, что полное восстановление может занять не менее года. Восстановление после варикоза мошонки? Заметил ли он, что Машю близок к нервному срыву? Или, быть может, нечто пообещал… или предположил, что больной, перестав беспокоиться о своей мошонке, исцелится и от прочих недугов? Или же Поцци, известный сочувственным отношением к больным, всего-навсего хотел приободрить Машю, а тот ложно истолковал его заверения? Стоит ли удивляться, если хирург, в течение недели видевший сотни раненых фронтовиков, многим из которых можно было бы сохранить жизнь при условии лучшей организации военно-полевой медицины, в какой-то момент счел менее важной проблемой мошонку налогового инспектора?

Но для самого Машю проблема не стала менее важной. У него в кармане нашли записку, где подробно перечислялись его претензии к Поцци, которого он планировал «убить в назидание всем врачам, не уважающим пожелания больных». Убийство донжуана неким субъектом в отместку за неисцеление от импотенции – чем не поучительная история? Она могла бы удачно вписаться в художественный вымысел. Но в произведения, далекие от вымысла, приходится включать истории надуманные, неправдоподобные, дидактические – по той простой причине, что они имели место в действительности. У Машю были также обнаружены письма в редакции газет и одно – на имя начальника полицейского управления, с вложенной десятифранковой банкнотой «в уплату за транспортировку моего тела».

В Монпелье Тереза и Катрин узнают о трагедии лишь на следующий день, после доставки газет. В Париже Жан Поцци осматривает письменный стол отца и находит открытую незамысловатую книжку одного из первых отцовских покровителей – Леконта де Лиля; страницы испачканы кровью. Лондонская «Таймс» получает сообщение крупного телеграфного агентства «Экстел». И публикует его, как ни странно, в рубрике «Новости с фронта» под шапкой «Застрелен именитый хирург». На другой день та же газета помещает более подробный материал за подписью собственного корреспондента, озаглавленный «УБИЙСТВО ПАРИЖСКОГО ВРАЧА». В нем Поцци характеризуется как «в свое время – ведущий специалист в области женской хирургии во Франции, [который] внес неизмеримый вклад в развитие медицинской науки у себя в стране». Парижская «Фигаро» считает, что он – «искренний приверженец как науки, так и искусства, сам по себе – шедевр, великолепный представитель нашего народа».

В субботу, 15 июня, через два дня после того убийства, Катрин пишет в своем дневнике: