Портрет мужчины в красном

Из всех свидетельниц-женщин ближе всех к нему стояла Катрин Поцци, которая с 1893 по 1906 год и с 1912-го по 1934-й вела дневники исключительно личного свойства, а в 1927 году опубликовала прозрачную автобиографическую новеллу «Агнесса». Ко всем дневникам нужно подходить с осторожностью, уяснив сперва лежащие в их основе предубеждения и мотивации, какие только доступны пониманию. К дневникам подростковым следует подходить еще более вдумчиво. Они производят впечатление открытого и ясного взгляда, еще не замутненного лицемерием и двойными стандартами внешнего мира. И это впечатление нельзя назвать обманчивым. Но в то же время четкие и ясные суждения юношества о взрослых несут на себе отпечаток максимализма и переменчивости. На одной странице Катрин Поцци обожает свою мать, на другой – терпеть не может; на третьей обожает Бога и жаждет отдать за Него жизнь; на четвертой сомневается в Его существовании. Она не по годам развита, сверхчувствительна, болезненно застенчива, эмоционально и духовно неустойчива. В детстве страдала астмой, в зрелые годы – туберкулезом. Ее преследуют мысли о смерти; даже любимому щенку породы чихуахуа она дает кличку Тод[86]. Она считает себя некрасивой, хотя на фотографиях это копия матери, которая, как мы помним, в молодости была очень богата, а следовательно, «красива». Но Катрин, похоже, не задумывается (ни тогда, ни в будущем) о наследстве. Она ставит себя перед выбором: либо «великая любовь», либо ничего – и решает, что «ничего» все же предпочтительнее, особенно вкупе с ранней смертью. Она мечтает быть «un etre pur[87], естественной, а не размалеванной». Эти заключительные слова написаны по-английски, как и многие протяженные отрывки ее дневника. Подобно своему отцу, Катрин тяготела ко всему английскому.

Помимо всего прочего, эта девочка-подросток, ведущая дневник, не знает расширенного контекста жизни и не может понять ту подоплеку, которая присуща любым отношениям. «До чего же глупо со стороны родителей, – пишет шестнадцатилетняя Катрин, – считать, что юные девушки – это неискушенные ангелы». Пожалуй; но родители порой намеренно внушают ребенку, что относятся к нему именно так, а не иначе, и тем самым показывают ему модель поведения, которой нужно соответствовать (и стыдно пренебрегать). В частности, ребенок не может знать, что происходило между родителями до его рождения и достижения им сознательного возраста. Неужели Катрин прознала (и если да, то на каком этапе), что Тереза «хладнокровно» планировала разрыв супружеских отношений, когда еще только носила ее под сердцем? Такое маловероятно: Катрин не преминула бы доверить это своему дневнику; значит, ей просто не открылся сам факт, а потому не удалось и осмыслить его долгосрочные последствия для родительских отношений.

Катрин Поцци в возрасте восемнадцати лет

В детстве она была глубоко привязана к отцу. Но период невинной дочерней преданности быстротечен. В одиннадцать лет она залезает к родителям в кровать и ложится между матерью и отцом; Тереза осыпает упреками Самюэля; тот прикрывается иронией; разгорается свара – и как гром среди ясного неба к их дочке приходит понимание: «[они] друг друга не любят и хотят развестись». Она убегает к себе в спальню и горько плачет; мать утешает ее, отец раскаивается. Но по крайней мере, дочь не считает (и это скорее правило, чем исключение), что хоть как-то повинна в их разрыве; однако с этого момента от нее не укроется ни одна мелочь.

Она замечает, что отец флиртует с женщинами, что мать вечно не в духе и подвержена вспышкам нервозности, что родители постоянно скандалят. Но выпадают и счастливые моменты: в сопровождении отца четырнадцатилетняя Катрин, как взрослая девушка, впервые выходит в свет: это событие обставлено по всем правилам – отец везет ее в «Комическую оперу», где дают «Дона Джованни» (правда, в сложившейся ситуации это далеко не самый тактичный выбор). А в восемнадцать лет она напишет следующее:

Я могла бы любить Papa даже сильнее, чем люблю Maman, потому что мы с ним сделаны из одного теста, и чем лучше я его узнаю, тем больше им восхищаюсь. Я могла бы вырасти такой же, если бы обстановка более способствовала моему духовно-нравственному становлению, но для этого требовались их усилия… Ну вот, а теперь я презираю его уже от одной мысли о том, чем мы могли бы стать друг для друга, но – по его милости – так и не стали.