Портрет поздней империи. Андрей Битов

В 2007 году Битов предложил устроить выставку моих рисунков в редакции журнала «Звезда» и напечатать мои стихи в журнале. выставка, вскоре состоялась. Стихи, правда, так и не напечатали. В течение лета я нарисовала два портрета Битова. По-моему, первый более удачный, но Андрею Георгиевичу больше понравился второй, который в три четверти.

Я как-то пришла в гости к Андрею Георгиевичу на его московскую квартиру, и он угостил меня чаем (сам он пил виски и крепкий кофе). Я обратила внимание на чашку: очень красивая чашка с диковинными рыбками и их описанием на французском языке. Андрей Георгиевич тут же воскликнул: «Дарю!» Чашку эту я храню до сих пор.

2019

Константин Комаров Екатеринбург Вечные пацаны

© К. Комаров

Мне бы хотелось сказать об Андрее Битове.

Это не эссе, не воспоминания, не — боже упаси — некролог.

Мне просто хочется сказать.

И я говорю.

В городе Екатеринбурге был такой мощнейший прозаик по имени Анатолий Новиков.

Это был человек раблезианского охвата жизни — он пил, ударял и охмурял все, что движется. И неподвижное тоже.

Даже если он этого и не делал, говорил он об этом так — что делал. Это было достоверно.

При всем при этом он был человеком платоновского (и Платона и Андрея Платонова) осмысления жизни.

Он жил на Юго-Западе. Иногда (надо бы чаще, да, Костя, надо бы!) я приезжал к нему обсудить ситуацию.

Ситуация обсуждалась, но неизменно выливалась в истории типа «как я охмурил дочку Берии». Зная военную биографию Толи и видя его молодые фотки, я понимал, что он не только дочку, но и всю семью Берии и самого Берию мог бы при желании охмурить.

Такой был человек.

Когда-то, в замшелом советском прошлом, он тусил в Токсове и строил там дачу Битову.

Они разговорились и нашли общий язык. И Битов, который не был особо щедр на предисловия, написал таковое к книжке Новикова, ибо она того стоила.

Толя ушел в июне этого года.

Андрей в декабре.

Символизм…

Но именно Толя дал мне телефон Битова. И когда я — простой, пьяный, нищий, относительно молодой русский поэт, выпив для храбрости, дрожащими руками набирал телефон Битова на Ярославском вокзале — я и знать не знал…

Но Битов ответил: «Я слышал про тебя, заходи».

И я зашел.

Так получилось, что на мне тогда были вусмерть убитые кроссовки, из которых уже показывались носки, поэтому первое, что я от ошеломления и оторопи сказал Андрею Георгиевичу, было: «Извините, а где тут у вас обувку прикупить?» Битов знал где и подсказал.

Дальше было примерно десять дней, наполненных Пушкиным и Мандельштамом.

Примерно десять дней радости и большого везения.

Десять дней моих ошибок и неуклюжестей.

И десять дней огромного, нечеловеческого ПАЦАНСТВА.

Передо мной сидел 76-летний Андрей Битов.

Но я видел 16-летнего Пушкина.

Потом мы ехали в одном купе в Питер и отмечали там (в Питере, а не в купе) Новый год. И Битов даже говорил, что показывал мои стихи Горбовскому и тому даже вроде глянулось.

Речь не о моих стихах. Речь о человеке, который сохранил в себе настоящего пацана — теперь уже навсегда.

Но если уж о моих стихах, то Андрей Георгиевич особо ценил этот нелегко давшийся мне текст:

Пространство сумерек кромсая,
сквозь плотную густую сталь
с небес идет дождя косая
прозрачная диагональ.
И ей навстречу — световая —
из неопределенных мест
идет диагональ другая
и образует с нею крест.
А ты гадаешь все: при чем тут —
подкожную гоняя ртуть —
не те, кто ими перечеркнут,
а Тот, Кого не зачеркнуть.
И засыпаешь ненароком,
размалывая все мосты,
а тело чует за порогом
уже нездешние кресты.

Мне негде было тогда остановиться в Москве и я жил у Битова.

Однажды мы засиделись, и в районе пяти утра он мне сказал: «Если ты меня завтра разбудишь — я тебя убью». А он умел быть убедителен. Но и я своим привычкам сибаритским не изменял и проспал до часа дня.

Пошел на кухню — скурил пачку сигарет.

Битов спит.

Вымыл посуду всю (а ее много было немытой).

Битов спит.

Сварил пельмени (как мог).

Битов спит.

Прочел все книги Битова (Империя!), которые лежали на кухне.

Битов спит.

И тут закралась мысль: выпили вчера немало, человек немолодой, повсюду мои отпечатки, вокруг холодная и чужая Москва.

Стало не по себе.

И именно в этот момент (часов в девять вечера) вышел Андрей Георгиевич, сладко потянулся и прохрипел: «Ох и хорошо же я выспался!»

Иногда он пытался ударить меня тростью (но — любя).