Портрет с одной неизвестной

Подходил к концу второй месяц «свердловского сидения» Павла, когда он начал знакомиться с портретом Ивана Ермолаевича Собакина, уральского золотопромышленника.

Иван Ермолаевич, как значилось в распечатках, выданных ему Щекиным, происходил из крепкой купеческой семьи, но первым из Собакиных решил «мыть золото», так сказать, дерзнул вступить на широкое поле золотопромышленности. От двух браков он имел троих сыновей, двух дочерей и без малого миллионный капитал.

С портрета на Павла смотрел старик, хотя Собакину не было еще пятидесяти, когда он позировал. Типично русское лицо с бронзовым загаром, окладистая борода, широкий нос, густые брови и угрюмые серые глаза. Провинциальная, наивная работа неизвестного художника напоминала парсуну… но что-то странное почувствовал Павел, вглядываясь в закопченный, сильно затемненный фон за спиной Собакина, где едва угадывался ковер с висящей на нем, судя по коротким всполохам бликовавшего металла, саблей (?). От портрета повеяло холодом…

– Как только деньжата завелись, так приятелей цела тыща сыщется, а как пошатнулись-то делишки, все и отвалят, как от покойника. Когда только пронюхать успевают, – услышал Павел шелестящий шепот.

– Прохор мой с ребячьих лет на рубле помешался. Скружился от золотишка-то. А ведь оно на то и золото, что никому не заказано… – Даже в музейной тишине голос был еле различим. Он то прерывался, переходил в кашель, то становился слышнее.

– Я ему тогда немножко тово, насыпал в затылок-то, чтоб боялся и поперек отца в дело не лез. А он ни в какую, шельмец, все свое мелет: «Уважь, тятенька, да уважь…» Эх, Прошка, Прошка! Смолоду прореха… кабы мать покойница жива была… – Снова кашель, и страшный монолог продолжился.

– К утру в лесу студено стало, меня сон сморил, а он, сучье отродье, лошадей по-тихому от телеги отвязал да с собой увел. Сам сообразил или кто надоумил, того уж не ведаю. Вот оно как дело обернулось, на отца руку поднял. Кричать не накричишься – верст на тридцать один лес кругом. И уехали, никому не сказавшись… И мороз шибко пробирает, до самых костей… нет, шельмец, не возьмешь, мне бы только до деревни, до Починок дойти, а там… ты у меня по-другому запоешь. Студено, однако, даром что бесснежно, и в сон клонит…

Хлопнула дверь. Голос пропал. Немигающие глаза старика продолжали смотреть на Павла с портрета.

– Вот оно дело как обернулось, – машинально повторил за стариком Павел.