Портрет тирана

…Над ночной Москвой стоял дым костров от новой инквизиции. Это в архивах и книгохранилищах жгли документы «врагов народа», их письма, стихи, портреты, романы. В отличие от мрачного средневековья это делалось тайком, вдали от глаз.

Жестокость, одетая в тогу ревнивой и страстной воительницы за «чистоту партийных рядов» и высшие моральные принципы, усваивалась не сразу, но усваивалась. Прошло совсем немного времени, и строитель социализма стал дышать ею как воздухом. Он уже не замечал ее, как не замечают сам воздух.

Жестокость — черта характера народного. Откуда она? Где истоки? Бесконечные усобицы раннего средневековья, средневековья позднего, набеги иноземцев, трехсотлетняя татарская кабала, крепостничество и царское самодержавие, — есть от чего ожесточиться душе. Истоки жестокости Ивана Грозного или Иосифа Сталина надо искать в их ущербном детстве. И характер россиян, покорно-раболепный и разнузданно-жестокий, зародился не в детскую ли пору народа, в средние века?

Это народ крайностей. Если восстания, то с истребительными войнами, бессмысленными жертвами, реками крови. Если послушание, то исступленное. Какой еще народ цивилизованной Европы способен так обожествлять тиранов, так истово благословлять кнут?

В России чтут
царя и кнут.

В начале прошлого века сложил поэт эти строки. В каком веке они устареют?

А кнут неизбежно порождает страх.

Как обезьяны на цепи
Шагали мы гуськом.
Мы молча шли за кругом круг
В наряде шутовском,
Сквозь дождь мы шли за кругом круг
В молчанье нелюдском.

О. Уайльд. Баллада Редингской тюрьмы.

Сталин научил своих подданных молчанию. Он отнял у них даже то, что отнять у человека нельзя — право на скорбь.

Он лишил детей возможности оплакивать родителей. Но и этого ему показалось мало. Он заставил радоваться казни близких и публично отрекаться от них. И приветствовать наши замечательные Органы. И ликовать. И славить Отца Родного. Только ради этого могло прерваться всеобщее молчание.

…У Анны Ахматовой убили мужа, забрали сына.

Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

Не будешь, Анна. Не дадут.

Никому не дадут.

Так и жили — в молчанье нелюдском, страхом скованные.

Раньше страх мучил каждого в отдельности. Теперь же страх стал всеобщим. Люди слились в едином, всепроникающем страхе, он стал как бы средой обитания, частью воздуха. Боялись всего и всех. Боялись соседей по дому, дворников, собственных детей. Боялись сослуживцев, дрожали перед начальниками и подчиненными. Боялись упущений в работе, ошибок. Но того больше — боялись отличиться успехами.

Там, наверху, тоже боялись. Иной партийный или правительственный пост напоминал воронку от взорвавшегося снаряда, только что уничтожившего человека. Вновь назначенный министр (член ЦК, секретарь обкома, предгорисполкома) прячется — работает в свежей воронке в надежде, что теория вероятности не подведет: вторично снаряд в эту точку не должен попасть. Но Сталин не признавал теории вероятности, он вообще никаких теорий не признавал… В тридцатые годы по его приказам из одного руководящего кресла отправляли на плаху трех, четырех, а то и более начальников.

«В министры не суйся — их стреляют…»

Сталин учредил повальную слежку за всеми «соратниками» и их женами. За детьми тоже.

Одними из первых о снятии с поста кого-либо из малых вождей узнавали московские арестанты. Этот парадокс легко объясним: следователи убирали со стен своих кабинетов портрет члена ПБ, — значит, еще один партсановник стал клиентом Лубянки.

Не сразу удалось Сталину внедрить страх в верхнем эшелоне власти.

…Однажды Екатерина Ивановна Калинина, супруга марионеточного «президента», неосторожно обронила несколько нелестных слов о генсеке. Ее подруга Остроумова, в прошлом стенограф партсъездов, потом — секретарь одного из сибирских горкомов, согласно кивала головой. И не только кивала, но и сказала что-то в тон.

Они были не одни — втроем. Третья и донесла.

Остроумову взяли в проходной Троицкой башни Кремля. Вызвали зачем-то из дома и взяли. На Лубянке предъявили дословную запись крамольного разговора. Она поначалу отказалась, но следователь нажал:

— Зачем упорствуете? Екатерина Ивановна уже во всем призналась.

Что ей оставалось делать, неопытной?..

Ее отправили в лагеря — вслед за президентской женой.

Ну, а угрызения совести? Неужто никто, ни один управитель не тяготился красной рубахой палача? В своем ли они были уме?!

В своем. Очень даже в своем.

…Однажды утром Яков Натанович Бранденбургский посмотрел на свои руки.

— Капает… Капает!.. Капает!!..

— Яшенька, что с тобой? — всполошилась жена.

— Разве ты не видишь? С пальцев капает. Кровь капает, капает, капает…

Яшу увезли. Член Верховного суда СССР Яков Бранденбургский оказался не в своем уме.

Умер он в психиатрической больнице.

* * *