Портрет убийцы

— Ее следует отправить в больницу.

— Значит, это не менструация? — спрашивает медсестра, и, невзирая на мои сомнения, я еле удерживаюсь, чтобы не выкрикнуть тот же вопрос. Будь это менструация, все было бы куда проще для всех.

— Нет, — говорит доктор. — Если, конечно, в наше время девочки не начали менструировать через прямую кишку.

Я решаю задержаться в школе. Возможно, мне так кажется, но над зданием повисло предвестье беды. На спортивной площадке в полуденную перемену царит необычная тишина, в комнате для преподавателей — молчание. В полдень к воротам подъезжает женщина-полицейский. Из окон каждой классной комнаты смотрят, как она идет к главному входу. Тогда я этого еще не знал, но в больнице мнение единодушно: никто никогда еще не видел такого разрыва ткани от запора. Случайно — или специально — что-то травмировало этот участок тела. Девочка не может — или не хочет — говорить, поэтому необходимо расспросить ее одноклассниц. Известно ведь, какими жестокими могут быть дети.

Женщине-полицейскому ничего не удается добиться. Никто из детей ничего ей не проясняет. Собственно, у них такой виноватый вид, что мне кажется: все они в этом участвовали. И случилось это, несмотря на то что я с начала дня не выпускал Мэри из виду. Женщина-полицейский возвращается к себе на участок для совещания с сержантом.

В обеденный перерыв на спортивной площадке раздается пение: «Мэри Скэнлон, Мэри Скэнлон, сидит в уборной без трусов». Ты ведь знаешь, какими жестокими могут быть дети.

Извини меня за эти игры. Мне хотелось, чтобы ты знала, какой для нас была тогда жизнь. В те дни преступление было окружено гласностью. Требовалось заявление, жертва, жалоба: «Меня ограбили, меня изнасиловали, на меня напали». Единственным преступлением втихаря было убийство, но даже и тогда мертвец вопиет. А Мэри Скэнлон с самого начала вела себя тише вошедшей в поговорку могилы.

Следствие

— Вы — Гордон Роберт Финдлей?

— Совершенно верно.

— Можете объяснить, в каких отношениях вы состояли с покойным?

— Мы с Рэем были соседями. Его дом стоит на одной с нами улице. Мы туда переехали в одну и ту же неделю — было это в семьдесят втором. Мы видели, как подъехал фургон с его вещами, когда мы вытаскивали коробки из нашего. Мы подошли к нему, поздоровались и с тех пор были друзьями.

— И близкими друзьями?

— Думаю, что да. Мы с Гэй брали к себе его дочку, когда он работал, — это после того, как жены не стало. А он отсутствовал дома в самое разное время. Наши мальчики были немного старше, но Зоэ хорошо с ними ладила. Стала, так сказать, частью семьи. Рэй за это оказывал нам услуги, и с годами мы хорошо его узнали. Даже очень хорошо.

— Вы не заметили перед его смертью каких-либо в нем перемен?

— Трудно сказать. Он ведь несколько лет был на ночной работе — Зоэ-то, понимаете ли, уехала, — поэтому мы не так часто сталкивались с ним, как раньше. Но все-таки время от времени он к нам заходил, а после смерти Гэй не жалел сил — заскакивал, чтоб проверить, как я. Я б сказал, очень он уставал — нелегко ведь ночь за ночью не спать в его возрасте. Я сам работал посменно, так что знаю, каково это. Днем никогда толком не выспишься. Я говорил ему, что надо с этим кончать…

— Мистер Финдлей, извините. Могу я просить вас сосредоточиться на заданном вопросе? Вспоминая Рэймонда Артура в те недели или месяцы, которые предшествовали его смерти, заметили ли вы в нем какие-либо перемены?

— Ну да, я же сказал: он выглядел изрядно усталым. А ничего другого, право, не было. Это был по-прежнему добрый старина Рэй. Всегда находил для всех минутку.

— Так что только был усталым?

— Ничего другого не могу сказать.

— Понятно. Благодарю вас. Мистер Форшо? (Мистер Форшо встает.)

— Мистер Финдлей, в ваших показаниях сотруднику коронера вы говорили, что покойный показался вам в весьма подавленном состоянии. Помните это ваше высказывание?

— Ну, я не могу сказать точно. Это ведь было достаточно давно. Память у меня сейчас, знаете ли, уже не такая, как прежде.

— Нет, конечно. Но я напоминаю вам, что когда с вами разговаривали сразу после смерти Рэя Артура, вы сказали сотруднику коронера, что настроение у господина Артура последнее время было весьма подавленное. Я готов признать, что вам трудно вспомнить в точности, какие слова вы употребили, но не припомните ли вы, что вы под этим подразумевали?

— Нет. Как я сказал, он поразил меня тем, что выглядел очень усталым, вот и все.

— А когда вы сказали сотруднику коронера, что вам кажется, там какие-то семейные проблемы, что вы имели в виду?

— Не помню, чтобы я такое говорил.

— Мистер Финдлей, у меня в руках ваши показания, с вашей подписью и датой — двадцать шестое октября. Это немногим меньше месяца назад. Не кажется ли вам удивительным — я уж не говорю: удобным для вас, — что вы так плохо помните версию, которую в то время изложили?