Портреты без рамок

Именно в тот момент, когда Никсон сделал это заявление, а конгрессмен Джон Ранкин выступил с предложением провести «чистку Голливуда», комиссия подготовила доклад: «Расследование деятельности, связанной с антиамериканской пропагандой в Соединенных Штатах». В нем содержалось вполне конкретное требование: «Каждого, чья лояльность находится под сомнением, следует без колебаний устранять из кинопромышленности». Следует оговориться, хозяева Голливуда поначалу не воспринимали начавшуюся кампанию всерьез, но события принимали необратимый характер — «группы ненависти» выступили с призывами бойкотировать фильмы с участием «красных». Эти заявления вызвали переполох не только в кабинетах руководителей голливудских студий, но и в деловых кругах на Уолл-стрите: кампания в прессе, широко освещавшей все перипетии, грозила прямыми убытками. И вот 24 ноября 1947 года хозяева Голливуда собрались в Нью-Йорке, совещание было по-деловому кратким. «Голливуд лоялен, — заявили они, мы отказываемся и будем отказываться от услуг киноработников, подозреваемых в сочувствии коммунистам». Хелман вспоминает, что Гарри Кон, возглавлявший в это время одну из ведущих студий «Коламбиа пикчерз», предложил ей выгодный контракт па создание четырех сценариев — гонорар составлял миллион долларов. Хелман дала свое согласие, но как раз в то время произошло знаменитое совещание кинопромышленников, на котором было решено, что все работающие в Голливуде отныне должны давать клятву — «подписку патриотов». И вот теперь сотрудники Кона навязывали Хелман, помимо договора, документ, я котором говорилось, что ее «действия и образ жизни не должны ставить студию в неудобное положение». Отныне конституционные права уступали место диктату работодателей: администраторы могли, по своему усмотрению, считать тех, кого нанимали, людьми лояльными или диссидентами. Подписать такой контракт Хелман отказалась. Когда она сообщила об этом Кону, он попросил ее еще раз все обдумать и не обращать внимания на «мелочи» — поговорим, мол, завтра, в спокойной обстановке, как практичные люди. Встретились они в следующий раз лет через десять, когда все стало ясно: время разделило их по группам — люди деловые и люди наивные, верткие и негибкие, смышленые и порядочные. Наивно было бы полагать, что кинопромышленники станут на защиту тех, чей труд эксплуатировали, хотя работали вместе долгие годы. «Нормальные» деловые люди должны были вести себя с умом, осторожно, даже несколько боязливо: невесть что могут сотворить оголтелая комиссия и «группы ненависти».

Вдруг массовый зритель и держатель акций пойдут у них на поводу — и тогда прощай сладкая жизнь, прощай хороший бизнес.

В Голливуд шли тысячи писем с протестами против «голливудского радикализма»; на студиях знали, что большинство из них подделки, написанные по указке. Но внушали себе, что это голос всей Америки, и в некотором роде так оно и было. Хелман: «Кинопромышленники не остались в одиночестве… Гарри Кон говорил мне, с каким удовольствием он отметил, что писатели, режиссеры и актеры тут же вызвались помочь. И он не кривил душой и знал, что это так и было: многие спешили оказаться полезными свидетелями, давали показания против своих коллег, играли драматические роли во вкусе правительственных комиссий».

Пели себя, впрочем, все по-разному. Драматург Клиффорд Одетс, с которым Хелман встречалась накануне вызова в комиссию, хорохорился и говорил, что пошлет комиссию куда подальше. «Я скажу этим негодяям все, что о них думаю!» — кричал он. На заседаниях Одетс вел себя по-другому: старые «грехи» он пытался замолить и охотно называл коммунистами людей, которых числил среди своих друзей десятилетиями. Когда его голливудская карьера оказалась под угрозой, исчезла революционная бравада, и радикал на час превратился в пособника тех, кого интересовали любые материалы на кого угодно. «Одетсу жалко стало, — пишет Хелман, — своего бассейна, теннисного корта, коллекции дорогих безделушек, он испугался угроз и готов был на все».

Хелман: «Кинорежиссер Элиа Казан рассказал мне, что его поставили перед выбором — либо стать свидетелем от комиссии, либо проститься с мыслью сделать в Голливуде хотя бы один фильм. Но прежде чем он объяснил мне это, мы провели странные полчаса в кафе. Я не могла понять, что он там мямлит — Казан никогда не был мямлей, — я даже вышла под каким-то предлогом из-за стола и позвонила Кермиту Блумгардену, моему театральному продюсеру, делавшему, кстати, и «Смерть коммивояжера» пьесу, режиссером которой был Казан. Я сообщила Кермиту, что Казан пригласил меня в кафе и что-то пытается сказать, но его очень трудно понять. «Он хочет признаться тебе, что решил сотрудничать с комиссией. Мне он уже утром сообщил об этом…»