Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов…

Вторая просьба Ванги была намного сложнее. С Леонидом Леоновым отношения сохранились добрые, но далекие. Период тесного общения во время работы над книгой «Драматургия Леонова» оборвался. В последние годы жизнь признанного классика была замкнутой, в его характере не было черт, которые позволяли с ним сближаться даже тем людям, которые к этому очень стремились. Я же встреч не искала. Я ощущала его потребность в одиночестве, нарушать которую вовсе не хотелось. Помимо этого, признаюсь, к 1967 году моя общественная ориентация существенно отличалась от высказываний, которые содержались в интервью Леонида Максимовича. Излишнее недоброжелательство к нему не раз обрушивалось на меня, как автора монографии («В глубь леоновского творчества», вышла в 1960 году – З. Б.). Писателю числили равнодушие, в особенности к тем из его собратьев по перу, которых, как и его самого, нещадно преследовала система. Период травли властями Леонова за его пьесы закончился, однако грубый след на его психике остался до конца дней. Несомненно, дров в костер подбросил и кумир поколения молодых шестидесятников поэт Евгений Евтушенко, опубликовавший широко известное стихотворение «Мед». Помнится, он вывел Леонова в образе торговца медом на Чистопольском базаре – месте, куда эвакуировали писателей во время войны и где трагически закончила свои дни Марина Цветаева. Возле громадной бочки стоит торговец, а кругом толпятся, облизываются голодные дети и женщины, не в состоянии заплатить немыслимую цену. Картинка, нарисованная поэтом, казалась достоверной, за ней видели подлинный факт.

Мне довелось узнать Леонида Максимовича иным (в 50-х годах при подготовке Монографии – З. Б.).

Монография еще не была закончена, когда редактор журнала «Октябрь», в котором я работала, Храпченко[16] поручил мне «провести беседу с Леоновым о природе писательского творчества». Храпченко, боготворивший Леонова, подчеркнул, что писатель всегда ему отказывал, но теперь удалось его уговорить с условием, что беседу с ним проведу я. «Он тебе доверяет, – сказал шеф, знавший о будущей книге, – а это дорогого стоит».

Замечу, что время в журнале и положение мое там было для меня не самое лучшее. Меня, учащуюся аспирантуры Академии Наук СССР, только что защитившую диссертацию, Храпченко с трудом взял на самую маленькую должность редактора в отдел критики. Иные завидные предложения, сыпавшиеся на меня, как на очень перспективного искусствоведа и критика отскакивали, как горох после того, как я заполняла анкету. Храпченко попал в «Октябрь» после снятия его с должности министра культуры. При всем его рвении, беспрекословном выполнении самых жестких приказов сверху – лично Михаил Храпченко был человеком вполне по-своему порядочным, который охотно бы избег репрессивных действий, если б не патологический страх посадки. На глазах этого министра культуры прошла волна изъятия целых направлений в искусстве, отлучения и заключения (1949 год) десятков художников, которых не спасли ни громкие имена, ни мировая слава. Он знал, как никто, что гарантий безопасности для репрессивной машины не существует. У посаженных показания о виновности выбивались, они сами себя оговаривали. По рекомендации главного редактора журнала «Театр» Пименова[17], где я много публиковалась, будучи в аспирантуре, Храпченко зачислил меня внештатным сотрудником с «испытательным сроком». «Внештатные» не утверждались идеологическими инстанциями. Впоследствии можно было перевести сотрудника из внештатных в штат, это было уже внутренним делом руководителя журнала.

Храпченко был дружен с Леонидом Максимовичем, относился к нему, как к величине уникальной. Глубокий, тяжеловесный талант этого писателя, склонного к философствованию и размышлениям о вечном, был сродни тайным страхам и переживаниям бывшего министра. Двойственные пристрастия порой были свойственны некоторым крупным фигурам на тогдашнем культурном поле. Например, главный идеолог писательских гонений, разгрома бульдозерной и белютинской выставок при Хрущеве Ильичев[18], по словам Эрнста Неизвестного, у себя дома охотно демонстрировал запрещенные книги, у него была редкая коллекция поэзии Серебряного века и уникальное собрание картин неофициальных художников, которых с его подачи нещадно преследовали.

По собственной инициативе Храпченко, похоже, никого не преследовал, но удержали его на столь высокой чиновничей должности повиновение, исполнение самых кровавых приказов. Согласие Леонова дать в журнал хоть какой-нибудь материал было для редакции успехом знаковым. Классик печатался редко, свои романы и пьесы отдавал в «Новый мир», в другие журналы как исключение. «Откомандировав» меня к Леонову, Храпченко напутствовал: «Не отпускай его, работай до тех пор, пока все не будет готово». С тем я и должна была отправиться к Леонову. И надо же такому случиться, что на следующий день я тяжело заболеваю. Температура зашкаливает за сорок – Храпченко мне этого не простит, последний шанс утвердиться в журнале потерян.