Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка

Но существует в нас еще иной род удовольствий[166], не происходящий ни от Бога, ни от природы, но самопроизвольно взрощенный в нас, словно род спартов[167], и возделываемый нашей невежественностью и беспечностью, когда мы, как следует, не пользуемся природой. Он, изгнав повеления разума, божественные и любомудренные помыслы, овладевает акрополем души, словно жестокий тиран, и вносит во внутреннее устройство человека пустоту[168] и раздор, и смуту, и не позволяет тому, кого он мучит, быть человеком, а лишь каким-то многообразным и чудовищным зверем, пока и для Бога, и для себя самого, и для окружающих не сделает бесполезным того, кто однажды был охвачен жаждой удовольствий, утратил свободу и решился служить им всю жизнь. Первые из этих удовольствий признаются благоразумными людьми необходимыми, особенно употребление пищи и питья, которыми питается тело и без которых невозможно существовать. И (удовольствия) совокупления, как способствующие (продолжению) рода, включают в (число) необходимых для человеческой природы, полагая, как пища нужна для каждого, так и (эти удовольствия) —для рождения целого; другие же (удовольствия считаются) постыдными, грязными, животными. И не называют ли все безобразными (удовольствия), за которые законы наказывают устремившихся (к ним), а те, кто следует им, предаются позору и порицанию? Из-за каких удовольствий считают смерть для людей самым тяжелым из всех зол? Не из-за них ли справедливо порицать смерть? Но почему ее оскорбляют — ведь она избавляет человеческую жизнь от подобного разврата, помогает природе разумом и не допускает уподобления неразумным существам?[169] Что безобразнее и неразумнее человека, тяготеющего только к удовольствию и забывающего о хорошем и честном? Его не следует называть человеком, а чудовищным зверем, который описывается только в сказках под видом человеческой природы. Справедливо ли называть человеком того, кто заботится только об еде и питье, но вообще пренебрегает тем, чтобы размышлять и познавать? Более справедливо было бы сопоставить его со свиньями, которых мы закармливаем большим количеством пищи для заклания; однако они более бесполезны, чем свиньи. Из тучности (свиней) часто извлекают пользу, а от человека, раскормившего себя, нет никакой пользы; разве что кто-нибудь, желая вразумить других, назовет его как позорный пример распущенности, подобно тому, как лакедемоняне посредством пьянства илотов[170] доказывали детям превосходство трезвости. Но что сказали бы о нескончаемости напрасного труда и о необходимости каждодневно наполнять дырявую бочку, чем были наказаны, как говорит басня (женщины), погубившие своих мужей?[171] Неужели следует порицать смерть, что она уносит обжору и этим освобождает мир от бесполезного (бремени)? Чем так жить, может быть было бы более разумным раньше умереть, т. к. в отношении к разумной жизни он был мертвецом и среди бесконечных попоек стал ко всему бесчувственным? И если не за что другое, то хоть за это можно смерть назвать благодетельной, поскольку она забирает тех, кому с самого начала не следовало рождаться. Я думаю, что и они сами, если протрезвятся, не станут порицать смерть из-за себя самих и не будут считать себя обиженными из-за того, что им не позволяют находиться в этой грязи.

Глава 5