Портреты заговорили

Что сказать об этих задушевных строках? В подлиннике в них ещё больше литературного блеска, но самое главное — ещё и ещё раз Дарья Фёдоровна Фикельмон оправдывает прозвание «Сивиллы флорентийской» — предсказательницы будущего. Личность Натальи Николаевны, жены великого поэта, продолжала интересовать Долли. Год спустя, 22 ноября 1832 года, она записывает: «Вчера мы дали наш первый большой раут <…> Общество ещё лишено своего лучшего украшения, так как все почти молодые женщины ещё остаются дома. Однако самая красивая вчера там была — Пушкина, которую мы прозвали поэтической как из-за мужа, так из-за её небесной и несравненной красоты. Это образ, перед которым можно оставаться часами как перед совершеннейшим созданием творца»[397]. По-видимому, в этот день, 22 ноября, имя поэта упоминается Долли в последний раз и затем внезапно исчезает со страниц её дневника вплоть до записи о дуэльной драме. Однако факт этот нуждается в проверке (напомню, что за 1832—1836 гг. дневник не опубликован, кроме небольших отрывков), но, по словам А. В. Флоровского, прочитавшего весь документ в подлиннике, «приведёнными записями, к сожалению, и ограничивается — кроме рассказа о смерти <…> — находящийся в дневнике гр. Ф. материал непосредственно о Пушкине и его жене»[398].

Я не рассмотрел ещё одной записи, относящейся к Наталье Николаевне, хотя она сделана несколькими месяцами раньше последней. Её содержание показывает, что, по-прежнему восхищаясь красотой Пушкиной, «совершеннейшего создания творца», Фикельмон с некоторого времени начала очень скептически относиться к её уму. В сентябре 1832 года, когда у Пушкина уже началось «похмелье» от всеобщего увлечения внешностью его жены, в дневнике наблюдательницы, в связи с вечером у князей Белосельских-Белозерских на Крестовском острове, появляется такая запись: «Госпожа Пушкина, жена поэта, пользуется самым большим успехом; невозможно быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем у неё не много ума и даже, кажется, мало воображения»[399].

Впоследствии, как мы увидим, в связи с дуэльной драмой Фикельмон отзывается об уме Натальи Николаевны тоже довольно резко. Права ли она? Такой вопрос поставил я в первом издании книги «Портреты заговорили» и предпринял попытку коротко ответить на него. В некоторых своих суждениях я, видимо, был не прав. Личность Натальи Николаевны, как выясняется, была гораздо сложнее. И поскольку она продолжает волновать не только исследователей-пушкинистов, но и широкого читателя, необходимо рассмотреть её более подробно.

О жене поэта сейчас пишут многие, и это понятно. Как сказала ещё современница Гончаровой H. M. Еропкина^{36}, «Наталья Николаевна сыграла слишком видную роль в жизни Пушкина, чтобы можно было обойти её молчанием». Сведения о жене Пушкина до недавнего времени были очень неполными и носили большей частью весьма пристрастный характер. Отзывы современников, которым, казалось бы, необходимо доверять больше, чем кому-либо другому, на деле оказываются малоубедительными, так как они не были объективными. Трудно понять, почему так случилось, но травля Натальи Николаевны началась ещё при жизни Пушкина.

«Вообрази, что на неё, бедную, напали… — писала мужу сестра Пушкина Ольга Сергеевна Павлищева ещё в 1835 году. — Почему у неё ложа в спектакле, почему она так элегантна, когда родители её мужа в такой крайности, — словом, нашли пикантным её бранить…» Судя по всему, Пушкина очень огорчало это несправедливое отношение света к его жене. Возвратясь из Михайловского, он жаловался Осиповой: «В этом печальном положении я ещё с огорчением вижу, что моя бедная Натали стала мишенью для ненависти света».

Бурный всплеск «ненависти света» произошёл после смерти Пушкина, как он и предвидел: «Бедная! Её заедят…» — сокрушался умирающий поэт. И затем новая волна враждебных Наталье Николаевне выступлений в печати поднялась в 1878 году, спустя почти 30 лет после её смерти, когда переданные Тургеневу младшей дочерью Пушкина Натальей Александровной Меренберг письма Пушкина к жене были опубликованы в «Вестнике Европы» (кн. I). И теперь, спустя сто лет, отдадим должное вдове поэта — кроме А. П. Керн, кажется, никто из женщин, корреспонденток Пушкина, не имел мужества полностью сохранить его письма. Некоторые, как, например, баронесса Вревская («кристалл души моей») перед смертью, несмотря на мольбы её дочери, уничтожила письма Пушкина полностью. Между тем в письмах к жене поэт порой не стеснялся в выражениях, и некоторые из этих выражений не могли быть приятны вдове поэта и она не могла не понимать, что впоследствии их могут использовать для очернения её личности. В какой-то мере в этом случае нельзя не согласиться с Араповой, когда она говорит: «… только женщина, убеждённая в своей безусловной невинности, могла сохранить (при сознании, что рано или поздно оно попадёт в печать) то орудие, которое в предубеждённых глазах могло обратиться в её осуждение»[400].