Портреты заговорили

Н. Каухчишвили полагает также, что «молодой человек, недавно возвратившийся из путешествия, бредя о Флоренции», это гвардейский офицер Василий Васильевич Сабуров (1805—1879). Автор основывается на том, что в той же записи (20 октября), в которой Д. Ф. Фикельмон говорит об импровизаторе Лангеншварце, она упоминает и о Сабурове, вернувшемся из Италии. Он привёз оттуда «отражение светлой жизни Юга, так как долго прожил среди итальянцев и страстно любит их страну». «При нём находился маленький художник-сицилианец, истинное выражение южной непосредственности»[506]. По мнению Каухчишвили, этот персонаж, возможно, побудил Пушкина сделать своего импровизатора «итальянским художником». Если не все предположения Н. Каухчишвили окажутся обоснованными, всё же я склонен считать несомненным, что «Египетские ночи», написанные, вероятно, в Михайловском осенью 1835 года, как-то связаны с рассказами графини Фикельмон о её неаполитанских годах и о её покровительстве немецкому импровизатору. Быть может, именно поэтому Пушкин и увековечил её в образе «молодой величавой красавицы», которая пришла на помощь бедному итальянцу…

Незаконченная повесть была напечатана в 1837 году, уже после смерти поэта. Высказав впервые в 1935 году предположение о том, что прототипом «молодой величавой красавицы» в «Египетских ночах» является Д. Ф. Фикельмон, я вместе с тем считал, что «это последнее (и, собственно говоря, единственное) появление графини Долли в творчестве Пушкина»[507]. В настоящее время я, однако, присоединяюсь к мнению М. И. Гиллельсона, предположившего, что прототипом «княгини Д.» в наброске «Мы проводили вечер на даче» также является графиня Фикельмон[508]. В пользу аргументации Гиллельсона можно, как мне кажется, привести и сходство между высказываниями «княгини Д.», протестующей против преувеличенной стыдливости при выборе чтения, и отзывом Фикельмон о письмах Курье: «…они, надо сказать, легкомысленны, но принято считать, что в наш век можно всё читать без стеснения». Как мы видим, и в жизни и в творчестве Пушкина Дарья Фёдоровна Фикельмон, вероятно, сыграла значительно большую роль, чем можно было предполагать до недавнего времени. Выяснению её жизненного пути я посвятил уже немало страниц, но снова вернусь к судьбе Долли в двух следующих очерках.

Особняк на Дворцовой набережной

Семнадцатого сентября 1829 года графиня Фикельмон записала в дневнике: «С 12-го мы поселились в доме Салтыкова — он красив, обширен, приятен для житья. У меня прелестный малиновый кабинет (un cabinet amarante)[509], такой удобный, что из него не хотелось бы уходить. Мои комнаты выходят на юг, там цветы — наконец всё, что я люблю. Я начала с того, что три дня проболела, но это всё ничего, у меня хорошее предчувствие, и я думаю, что полюблю своё новое жилище.

Ничего столь не забавно, как устроиться на широкую ногу и с блеском, когда знаешь, что состояния нет, и, если судьба лишит вас места, то жить придётся более чем скромно. Это совсем как в театре! На сцене вы в королевском одеянии — потушите кинкеты, уйдите за кулисы и вы, надев старый домашний халат, тихо поужинаете при свете сальных свечей! Но от этого мне постоянно хочется смеяться, и ничто меня так не забавляет, как мысль о том, что я играю на сцене собственной жизни. Но, как я однажды сказала маме, — вот разница между мнимым и подлинным счастьем, — женщина, счастливая лишь положением, которое муж даёт ей в свете, думала бы с содроганием о том, что подобная пьеса может кончиться. Для меня, счастливой Фикельмоном, а не всеми преимуществами, которые мне даёт его положение в свете, — для меня это вполне безразлично, я над этим смеюсь, и, если бы завтра весь блеск исчез, я не стала бы ни менее весёлой, ни менее довольной. Только бы быть с ним и с Елизалекс, и я, уезжая, буду смеяться с тем же лёгким сердцем!»

Остальную часть 112-й страницы первого тома дневника, на которой заканчивается эта запись, графиня Долли оставила незаполненной. Должно быть, смотрела на неё как на своего рода введение к предстоящему повествованию о своей жизни в особняке Салтыковых.

Этот дом, где Дарья Фёдоровна Фикельмон в течение девяти лет то весело, то грустно играла сложную пьесу своей жизни, где часто бывал Пушкин, куда он привёл своего Германна, — этот дом существует и сейчас.