Портреты заговорили

Вместе с тем, при всём своём восхищении духовным богатством мужа, Долли Фикельмон сохраняет всё же известную самостоятельность мысли и в политических, и в философских, и, в особенности, в литературных вопросах. Было бы ошибкой считать, что Долли — лишь интеллектуальная тень умного мужа. Однако самостоятельность политического мышления, так сказать, проявляется у неё в более зрелые годы. В Петербурге супруга посла, по-видимому, мыслит и оценивает мир в полном согласии с мужем. Н. Каухчишвили, изучавшая в Вене донесения Фикельмона Меттерниху, пишет: «Сравнивая страницы дневника с дипломатическими донесениями Фикельмона, поражаешься сходству, существовавшему между супругами: их оценки людей и событий почти совпадают»[216].

Впоследствии, в заграничных письмах к сестре, Долли, насколько можно судить, высказывает нередко взгляды более самостоятельные. Самостоятельны и многие её предвидения. Она предугадала, например, австро-прусскую войну 1866 года и франко-прусскую 1870 года, которые разыгрались уже после её смерти.

И в молодые ещё годы у «красавицы посольши», несомненно, были серьёзные духовные интересы. В дневнике они чувствуются не часто — говорить сама с собой о «материях важных и высоких» Фикельмон, видимо, не любила. 18.XII. 1830 она отмечает: «Я почти не пишу дневника. В обществе всё так печально, что нечего о нём сказать, а я вовсе не хочу создавать здесь сборник размышлений <…>». Надо, однако, сказать, что размышлений, порой серьёзных и глубоких, в дневнике всё же немало. Тем не менее графиня, несомненно, предпочитала обсуждать серьёзные вопросы в письмах и главным образом в дружеской беседе. К сожалению, лишь очень немногие из её собеседников упомянули об этих разговорах, касавшихся вопросов, которые волновали в то время русское и европейское общество.

Одним из вопросов такого рода было «дело Чаадаева». В 1836 году близкий друг Пушкина, отставной гусарский офицер Пётр Яковлевич Чаадаев, смелый и оригинальный философ, напечатал в журнале «Телескоп» отрывок из своего первого «Философического письма», должно быть, по недоразумению пропущенный цензурой[217]. В нём автор в крайне пессимистическом тоне говорил об истории России и её участии в духовной жизни человечества. Письмо, за которое автор, по приказанию царя, был объявлен душевнобольным, вызвало большие споры среди русских образованных людей. Граф Фикельмон в донесении канцлеру Меттерниху от 7 (19) ноября 1836 года сообщает, что, по мнению Чаадаева, все беды России следует приписать «гибельному решению заимствовать религию и цивилизацию из Византии, падавшей от гнилости, вместо того чтобы примкнуть к римской церкви, которая так высоко вознесла цивилизацию на всём Западе». Посол считает, что это письмо «упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице»[218].

Из дневника А. И. Тургенева мы узнаем, что 6 декабря 1836 года он, будучи у Фикельмон, много говорил с ней и её мужем о Чаадаеве[219]. Дарья Фёдоровна, как и граф Шарль-Луи, вероятно, ознакомилась с содержанием знаменитого письма по французскому тексту, опубликованному, как сообщает Н. Каухчишвили, ещё в 1830 году[220]. Долли едва ли разделяла мнение своего мужа, который соглашался с утверждением Чаадаева о пагубной роли византийского христианства в истории России, так как она всё же до конца жизни оставалась православной. Точнее её взглядов на историко-философскую концепцию Чаадаева мы не знаем.

Ещё одна дневниковая запись А. И. Тургенева (27 ноября 1836) показывает, что разговоры о Чаадаеве велись в салоне Фикельмон в течение ряда дней. 8 января 1837 года Тургенев послал Дарье Фёдоровне какое-то сочинение Ламеннэ — бывшего главы французских неокатоликов (в 1834 году он порвал с церковью). Консерваторы во Франции считали этого христианского социалиста революционером-якобинцем. Как мы увидим, идеями Ламеннэ Фикельмон интересовалась издавна[221].

Я уже упомянул о том, что почти все опубликованные до сих пор письма Дарьи Фёдоровны относятся к послепушкинскому времени, когда ей было 36—50 лет. Однако и в пору знакомства с поэтом, в 25—32 года, её взгляды и интересы уже вполне сложились. Надо думать, например, что, как и впоследствии, она много и внимательно читала французскую историческую литературу своего времени. Особенно интересовала её история революций и причины их возникновения. Следует сказать, что у неё, убеждённого консерватора, всё же было, говоря современным языком, сильно развито сознание необратимости исторических процессов: «…нельзя остановить потока; что может сделать один человек против духа своего времени?» — писала она 14 июня 1848 года.