Портреты заговорили

Н. Каухчишвили в своей книге опубликовала полностью французский текст 9 писем Д. Ф. Фикельмон к Вяземскому, хранящихся в ЦГАЛИ, и 6 писем князя из архива Дечина. В обширной вводной статье «Дарья Фёдоровна Фикельмон-Тизенгаузен» на итальянском языке исследовательница подробно прокомментировала многие отрывки из писем. Я сверил установленную мною по фотокопиям транскрипцию писем с текстом Каухчишвили. Расхождений почти не оказалось, так как почерки обоих корреспондентов (в особенности Вяземского) при наличии некоторого навыка читаются легко. Многочисленные записки Д. Фикельмон, а также письма её мужа, матери и сестры исследовательница не изучала. Зато в своей вводной статье она широко использовала источник, до сего времени остававшийся совершенно неизвестным в печати, — переписку супругов Фикельмон, хранящуюся в Дечине[267], и отчасти — донесения графа Шарля-Луи канцлеру Меттерниху.

В этом очерке я могу привести лишь ряд отрывков из писем Фикельмон и Вяземского с самыми необходимыми пояснениями. Из двух главных участников «переписки друзей» Долли я охарактеризовал в предыдущем очерке. Нет, конечно, необходимости пересказывать здесь историю долгой жизни Петра Андреевича Вяземского (1792—1878). Сейчас нас интересует главным образом его духовный облик в те годы, когда Вяземский одновременно знал Пушкина и Долли Фикельмон, то есть в 1829—1837 годах. Потомок удельных князей, «рюрикович», он родился в богатой помещичьей семье, но ещё в ранней молодости сильно расстроил своё состояние благодаря большим карточным проигрышам. У него тем не менее оставалось подмосковное имение Остафьево с прекрасным особняком, который сохранился до наших дней, и суконная фабрика, ранее убыточная, но в начале тридцатых годов XIX века уже дававшая доход. Было у него имение и в Саратовской губернии, был в Москве дом в Большом Чернышёвском переулке. Тем не менее в эти же годы, по существу, семья Вяземских с трудом сводила концы с концами. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть, например, письмо Петра Андреевича к жене из Петербурга от 8 мая 1830 года, где сообщение о затрате 800 рублей на карету соседствует с просьбой пересмотреть «все летние панталоны», чтобы выбрать те, «которые могут быть представительны»[268]. Средств у Вяземского было, конечно, много больше, чем у Пушкина, но обоим поэтам приходилось жить не по средствам… Девятнадцати лет Пётр Андреевич женился на красивой и умной княжне Вере Фёдоровне Гагариной, которая была на два года старше его. Несмотря на свои многочисленные увлечения Вяземский дружно прожил с ней всю свою долгую и нелёгкую жизнь[269].

Ещё до начала переписки с Д. Ф. Фикельмон Петра Андреевича и его жену постиг ряд семейных несчастий. Одного за другим они потеряли четверых сыновей — Андрея и Дмитрия в очень раннем возрасте; в 1825 году скончался на седьмом году Николай, в начале следующего года умер трёхлетний Пётр. 10 мая 1826 года Вяземский писал Пушкину: «…Потом мы опять имели несчастие лишиться сына трёхлетнего. Из пяти сыновей остаётся один. Тут замолчишь поневоле»[270]. Те же несчастья продолжались и позже, как при жизни Пушкина, так и после его смерти. В 1835 году скончалась в Риме от чахотки семнадцатилетняя Полина (Прасковья) — Пашенька Вяземская[271]. В 1840 году умерла от той же болезни её восемнадцатилетняя сестра Надежда. Мария Петровна Вяземская, в замужестве Валуева (1813—1849) тоже прожила всего 36 лет (умерла от холеры). Из восьми детей только один Павел Петрович (1820—1888) пережил отца.

Фикельмон, надо сказать, ближе всего знала Вяземского в тот период его жизни, когда горе, вызванное смертями младших детей, видимо, уже утихло (он очень редко упоминает о них в письмах к жене), а здоровье Полины и Надежды ещё не вызывало серьёзных опасений. Жизнерадостный от природы Вяземский, как мы увидим, казался порой друзьям-женщинам значительно моложе своих уже не очень молодых лет — не забудем, что он был на семь лет старше Пушкина. Долли Фикельмон познакомилась с Вяземским в трудное для него время, трудное во многих отношениях. О постоянных материальных затруднениях семьи я уже упоминал, но у Петра Андреевича были тогда и другие тяготы — более глубокие и морально тяжёлые…