Портреты заговорили

«Вы должны в какой-то мере воздать мне должное, чтобы не сомневаться в том, что прискорбные и ужасные новости, которые приходят из Петербурга, ещё чаще, чем когда-либо, направляют мои мысли и интересы моего сердца к Вам и ко всем, кто Вам дороги. Я горячо желаю, чтобы эти испытания и потрясения не принесли ни малейшего вреда Вашему здоровью. Что касается самой холеры, не бойтесь её: она поражает только тех, кто ею слишком бравирует или слишком её боится. Это враг, с которым надо поступать без фанфаронства и без малодушия, как, впрочем, всегда разумно поступать со своими врагами. Оградите себя благородной безопасностью и пассивной храбростью. Но в бурных и сложных обстоятельствах, среди которых мы находимся, следовало бы не иметь ни сердца, ни нутра, ни нервов, чтобы быть защищённой от всех неожиданностей. Я бы хотел знать, что против этих натисков Вы вооружены безропотностью и достаточным запасом физических сил, чтобы быть ко всему готовой. Как тягостно среди этой бури пребывать ещё в тумане неизвестности, и это как раз моя участь».

Что можно сказать об этом длинном абзаце письма Вяземского?.. Конечно, он искренне взволнован бунтом на Сенной площади. Вероятно, видит в нём призрак новой пугачёвщины, которой князь опасался в молодости. Взволнован и эпидемией, которая может не пощадить его приятельницу и её близких. Всё это верно, но как много неисправимой риторики в рассуждениях Вяземского!

Через неделю (12 июля) Е. М. Хитрово написала ему трагическое и довольное сумбурное письмо — одно из самых трагических в её небольшом эпистолярном наследии. Писала она вообще много, но друзья Елизаветы Михайловны, в том числе и Пушкин, лишь изредка сохраняли её письма, а семейная переписка Хитрово неизвестна. Привожу поэтому остафьевский документ почти полностью: «Вы меня достаточно знаете, дорогой князь, чтобы не сомневаться в том, что моё молчание должно иметь очень серьёзные основания. Смерть великого князя Константина, холера, которая нас жестоко удручала (первое время мы теряли до восьмисот человек в день), и больше всего этого — три дня бунта, которые привели меня в негодование, — так подействовали на мои нервы, что я была совершенно неспособна думать и после нескольких дней борьбы с собой заболела судорожной лихорадкой (fièvre des crampes). Я пролегала в постели неделю, и от этого осталась нервозность, столь же неприятная для меня, как и для моих друзей. Но каково это было для такой впечатлительной особы, как я, — достаточно трёх дней, какие мы пережили, чтобы болеть от этого годами. Не желать подчиниться очевидности, — верить в яд — когда он находится в воздухе, убивать врачей, когда их нам не хватает, нападать на несчастных, безобидных поляков — всё это так жестоко, что можно лишь плакать над столь отсталым народом и действительно можно только удивляться терпению государя. Я увидела предел всех наших несчастий, дорогой князь, — это прелестное платье, эта ваша память[305], было, я думаю, надолго моей последней приятной мыслью. Болезнь является здесь чисто аристократической — бедный граф Ланжерон[306] заразился ею несмотря на все принятые им (вполне бесполезные) меры предосторожности. Но среди обскурантов (?)[307] не проходит дня, чтобы не оплакивали кого-нибудь из знакомых. Впрочем, болезнь уменьшается, и благодаря этому все [неразборчиво] мы заняты платьями, и бывают моменты, когда забывают о том, что даже вдыхать воздух для нас опасно!»