Порубежная война

Тогда Аристотель отбросил от себя эти дурные мысли, а сейчас, сидя напротив тридцатишестилетней Великой московской княгини и глядя на аккуратно разложенные дольки дыни, он, семидесятилетний старик, вдруг подумал, что, в сущности, Софья только что сказала ему о том, что он уже сделал все, что мог и, стало быть, больше не нужен. При здешнем отношении к человеческой жизни не было бы ничего удивительного…

Аристотель, преодолев секундное замешательство, благодарно улыбнулся и, склонив голову, мягко сказал:

— Благодарю, государыня, я не люблю сладкого.

— Тогда выпей глоток вина, — Софья подняла свой серебряный кубок и улыбнулась, — а я люблю сладкое, особенно дыню. — Она пристально посмотрела в глаза Аристотелю. — Какую из этих долек ты бы мне предложил, Родольфо?

Аристотель смутился.

Нет, это вздор, это мое испуганное московскими ужасами воображение… А может она меня испытывает?

— Какую ты сама пожелаешь, государыня, — любезно склонил он голову.

Софья протянула руку и выбрала кусочек, который был ближе всего к Аристотелю. Она положила его в свой чувственный рот и стала медленно разжевывать. Аристотель с облегчением вздохнул и отпил глоток вина.

— Я все хотела спросить тебя, Родольфо, кое о чем. Через год или два после приезда к нам ты отправился в очень далекое путешествие на север, и мне говорили, будто ты добрался до самих Соловков. Что ты искал там?

— Белых кречетов, государыня. Мой друг и патрон, герцог Сфорца, просил меня прислать белых кречетов, которые столь высоко ценятся в Европе.

— И что же — добыл ты ему этих кречетов?

— Частично, государыня. Дело в том, что в тот период, когда я приехал, перья кречетов были серого цвета, но через несколько месяцев они должны были побелеть. Я написал об этом герцогу и отправил ему двух таких кречетов.

— И что же — они побелели?

— Да, государыня, но это очень печальная история. Мне рассказывали, что как раз когда кречеты стали белоснежными, герцог, предчувствуя свою кончину, ибо он знал, что против него готовится заговор, — выпустил их из клетки на волю. Вечером того же дня герцог был убит заговорщиками.

— Да, я слышала об этом. — Софья вздохнула и отправила в рот третью дольку дыни.

Аристотель, окончательно успокоившись, отпил очередной глоток вина, вкус которого напомнил ему Болонские виноградники и лихую студенческую юность.

— Андреа успел сказать о том, что я выпросила у моего супруга двухнедельный отпуск для тебя?

— Да, государыня.

— Я хочу, чтобы ты своими глазами увидел, в каком замечательно красивом месте пройдут дни его жизни с очаровательной женой и детьми, ибо я надеюсь, что они родят тебе много внуков.

Софья встала из-за стола, и Аристотель понял, что настала минута прощания. Он низко поклонился.

— Спасибо за все государыня, лишь благодаря тебе моя жизнь обрела некий смысл.

— Это я благодарю тебя, Родольфо. Мы всегда будем помнить о твоих заслугах. Желаю тебе приятного отдыха.

Аристотель Фиорованти, изящно поклонившись, так же как и его сын, пятясь в поклоне, согласно европейскому этикету, покинул палаты Великой княгини.

Софья подошла к окошку, распахнула его и вдохнула полной грудью свежий весенний вечерний воздух.

Затем она взяла со стола бутылку вылила ее содержимое за окно, так же как и содержимое своего кубка, затворила окно и, выбрав место на полу, где каменные плиты не были покрыты шкурами, уронила бутылку.

На звон разбившегося стекла вбежала Береника.

— Какая я неуклюжая, — сказала Софья. — Прибери здесь все, да выбрось подальше, чтобы никто не порезался.

Прощай Родольфо…

От палат Великой княгини до дома Аристотеля было вовсе не далеко, но какое-то необъяснимое желание заставило мастера свернуть с дороги и направиться к построенному им некогда Успенскому собору.

Он не стал входить внутрь, лишь подошел к стене и, прижавшись щекой к белому шероховатому камню, погладил ладонью теплые и сухие плиты, слегка поцарапав ногтем твердый как железо раствор, соединяющий их.

Аристотель улыбнулся своему воспоминанию.