Поручик Державин

К тому времени в Москве развернули бурную деятельность поклонники творчества Николая Михайловича Карамзина, впоследствии объединившиеся в литературное общество "Арзамас", — писатели молодые, зубастые, острые на язык. Они в штыки приняли оду Державина, высмеяв ее старомодный стиль. Цитировали его стихи с единственной целью: показать, как не надо писать. "Русскому литературному языку нужна реформа!" — к такому выводу пришли карамзинисты, прочитав новое произведение поэта-патриарха.

Будь Державин не так стар, он бы поспорил с задиристыми "младореформаторами". Что они понимают? Пусть сами напишут хоть одно великое произведение, а потом уж поднимают свой поросячий визг.

Но силы, отданные необъятному произведению, были на исходе. Поэт чувствовал непреодолимую усталость и в глубине души понимал, что заслуженно потерпел крах. Он окончательно убедился в своем провале, когда получил письмо из Москвы от своего давнего почитателя Николая Звонарева с одной-единственной фразой: "Так писать уже нельзя!"

Да, он прав… Наступало время новой литературы, но это уже не его время. Пусть приходят другие поэты и пишут по-новому, лучше, чем он… Измученный, опустошенный, Державин перестал сочинять стихи и целый год писал только мемуары. Но и проза не принесла ему ни успеха, ни душевного удовлетворения…

Глава 16 НАСЛЕДНИК

В то утро занятия в классе профессора Кошанского начались чуть позже обычного.

Извинившись за опоздание, раскрасневшийся Николай Федорович обвел сияющими глазами своих воспитанников. Он был самым молодым преподавателем Царскосельского лицея и всегда старался оживить занятия какой-нибудь выдумкой. Лицеисты любили его за то, что он пробуждал в них стремление к творчеству. Иногда, придя на урок, профессор говорил: "А теперь, господа, будем пробовать перья…" Но на этот раз Кошанский огорошил лицеистов сюрпризом:

— Господа! Имею честь сообщить новость, которую только что узнал на педагогическом совете. Переводной экзамен по русской словесности у нас будет принимать Гавриил Романович Державин!

На миг воцарилась тишина. Потом, словно опомнившись, все заговорили разом:

— Сам Державин?!

— Разве он еще живой?

— А он нас не срежет? Боязно как-то…

Кошанский поднял руку, требуя тишины.

— Успокойтесь, друзья мои! Державин никого "резать" не собирается. Он посетит наш Лицей с единственной целью: послушать молодых поэтов. Кого, по-вашему, можно ему представить?

— Тосю Дельвига!

— Кюхлю и Олосеньку!

— И Француза! — крикнул юный князь Горчаков, по прозвищу Франт, обернувшись к сидевшему позади Александру Пушкину.

Тот вспыхнул и отмахнулся от него обкусанным гусиным пером. Пушкину не нравилось прозвище "Француз", которым его с первых же дней наградили однокашники-лицеисты. Разве он виноват, что в родительском доме с ним чаще говорили по-французски, чем по-русски?

— Не дуйся, mon amie… Французский — язык дипломатии! — спокойно промолвил Горчаков. — Но для Державина тебе непременно следует сочинить русскую оду. Причем высоким штилем!

Кошанский с сомнением покачал головой. Пушкин писал изящные, легкие стихи, но в "высоком штиле" юный поэт явно не преуспел…

Воспитанники обсуждали предстоящий экзамен. В Лицее уроки проходили оживленно. Преподаватели обходились без жесткой муштры, а ученики не позволяли себе злого озорства. Так было заведено с самого начала, с незабываемого 19 октября 1811 года, с той пламенной речи профессора философии и права Александра Петровича Куницына, которую он произнес в присутствии императорской семьи, почетных гостей и первых воспитанников: "Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями… Но при сих высоких добродетелях сохраните ту невинность, которая блистает на лицах ваших!"

Кошанский уважал Куницына, хотя и упрекал его за чрезмерное вольтерьянство и насаждение в Лицее идей "естественного права". А Куницын с жаром доказывал, что естественное право дано человеку от рождения и никто не может его насаждать или отменять.

…Выждав паузу, Николай Федорович снова обратился к лицеистам:

— Господа, нет сомнения в том, что на экзамене свои стихи прочтет барон Дельвиг. Слог его превосходен, он первым из лицеистов напечатался в "Вестнике Европы". Далее, я бы предложил выступить Илличевскому, Кюхельбекеру… и, пожалуй, Пушкину. Надеюсь, никто не желает оспаривать мой выбор?

Неожиданно поднял руку вертлявый Павел Мясоедов, которого лицеисты называли "Мясожоров" или просто "Мясо". Покойный директор Лицея Василий Федорович Малиновский дал ему довольно нелестную характеристику: "Способности весьма ограничены, слабого понятия, слабой памяти, докучлив, пылок…" Лицеисты посмеивались над ним, но без зла.

— Почему в список поэтов всегда попадают одни и те же? — возмутился Мясоедов. — Я тоже хочу прочитать свое сочинение Державину! И нечего смеяться, господа! Вы не верите в мой талант?

— П-почему же? В-верим, — заикаясь, проронил долговязый Вильгельм Кюхельбекер.