Пощечина

Улыбка на ее губах угасла, она посмотрела на телефон. Ты ошибаешься, мысленно доказывала она матери. Я — хорошая мать. Хорошая.

Ничто из того, что рассказывали ей подруги, не подготовило ее к тому кошмару, который она пережила во время родов. Она так долго мечтала о ребенке, всячески — угрозами, уговорами, нытьем — пыталась заставить Гэри уступить ее желанию. Ей и в голову не могло прийти, что она возненавидит его. Ей нравилось ходить беременной, ее завораживали перемены, происходившие в ее теле, которое, казалось, существовало независимо от нее самой. Ее прежде угловатая мальчишеская фигура округлилась, приобрела женские формы. Но роды вытряхнули ее из блаженного состояния. Их она могла описать только одним словом — ад. Если беременность была для нее уходом от самой себя в свое тело, то схватки возродили все, что было в ней двуличного, фальшивого, безобразного, все то, что она в себе ненавидела. Она верила в святость «естественных» родов в домашних условиях. Потом, когда схватки начались, она поняла свою ошибку, но к тому времени уже было поздно просить, чтобы ей сделали анестезию. Слава богу, о самих родах у нее сохранились лишь отрывочные воспоминания — неясные вспышки галлюциногенного кошмара. Зато до сих пор она живо помнит — никогда не забудет, — что, когда из нее пытались извлечь ребенка, она точно знала и хотела одного — чтобы его забрали у нее. Она совершила чудовищную, непоправимую ошибку.

Первые полгода каждый раз, беря Хьюго на руки, она дрожала от ужаса. Она была уверена, что убьет его. Каждый раз, когда он плакал, она чувствовала, как все дальше отдаляется от него. Это было чуждое ей создание, грозившее погубить ее.

Первые полгода после родов она продолжала посещать занятия йогой. Ей хотелось регулярно встречаться с Анук и Айшей, хотелось спать, пить, принимать наркотики, заниматься сексом, хотелось быть молодой. Она не хотела быть матерью. У нее было такое чувство, что она раздвоилась, что она больше не Рози, а некая злобная тварь, не способная любить дитя, которое она произвела на свет. Будь ее воля, она вообще не вспоминала бы о нем — так сильно она его ненавидела. Она даже не могла назвать его по имени. Она не доверялаему, боялась его. Должно быть, тогда она тронулась рассудком, сошла с ума. Ее постоянно сотрясали безудержные рыдания, она представляла, как топит его в ванне, как сворачивает ему шею.

Безумие продолжалось полгода, и за все это время она никому и словом не обмолвилась о своих переживаниях — ни мужу, ни Айше, ни обществу матерей, ни своим родным, ни единой живой душе. Не смела. Она улыбалась и делала вид, будто обожает свое дитя. И вот однажды утром она отчаянно пыталась переделать все дела, чтобы пойти на занятия йогой. Ребенок плакал, вопил без умолку. Кормление, убаюкивание, брань — ничто не помогало: чудовищный ор не прекращался. И вдруг ею овладело странное спокойствие. Пусть кричит. Она оставит его дома, в маленькой дрянной однокомнатной коробке, которую они снимали в Ричмонде. Она оставит его одного, и пусть он хоть весь криком изойдет, ей плевать. Она остановилась у выхода — в руке ключи, на плече — спортивная сумка. Сейчас она выйдет из дома, сядет в машину и уедет. А этот выродок пусть воет, пусть надрывается, пока не сдохнет. Пока не задохнется от собственного крика.

Она открыла дверь и выглянула на улицу. Стояло лето. День был солнечный и безветренный. Вокруг ни души. Минут десять с сумкой через плечо она, сжимая в кулаке ключи, топталась в дверях и смотрела на улицу. Ты не свободна, сказала она себе. Если хочешь это пережить, если не хочешь угробить себя или своего ребенка, нужно понять, что ты себе не принадлежишь. Отныне, до тех пор пока он не уйдет от тебя, твоя жизнь не имеет значения, на главном месте — он. И тогда она шагнула назад в дом, захлопнула дверь. Отгородилась от улицы, от внешнего мира. Она взяла на руки плачущего малыша и крепко прижала его к себе. Хьюго, Хьюго, не плачь, шептала она. Все будет хорошо. Я с тобой.

Он стал средоточием ее жизни, центром ее вселенной, завладел ее телом. Она потерялась в нем. Так она освободилась от безумия. Нет, боль тогда не отпустила. Словно, когда она рожала Хьюго в нечеловеческих муках, в нее вошла неизбывная печаль. Он сломал ее, разбил вдребезги ее девическое «я». Постепенно, хоть и с большим трудом, ей удалось собрать осколки в единое целое. Теперь ее меланхолия проявлялась лишь тогда, когда с ней не было рядом Хьюго или Гэри, когда она оставалась одна. Ибо в те первые месяцы после рождения Хьюго Гэри был сама доброта. Он нянчился с ней, утешал ее, превозносил, обнимал. Он ее спас. Особенно теплыми отношения между ней и Гэри бывали, когда они проводили время вместе, отгородившись от внешней среды. Без Гэри, без своего ребенка она больше не смогла бы существовать в этом мире.