Пощечина общественному вкусу

Эти гусельные, нежные, мглой голубой веющие пальцы с камнем синей воды на перстне.

И зори, покрывшие стержнями его тело, главу и смелость.

Зодчеством чертогов называет божество пламя своего сердца. Мглу не развеяли взоры и уста над деревом вишни, и облако.

Красновитые извивы по сине-синючему морю. Бело-жаровый испод облаков.

Белейшина — облако. Синины. Синочество.

Шла слава с широким мечом.

В глазах горделивый сноп мести поющего — им смерть крыльями обвила главу ничтожного, где все велики, великого, где все ничтожны, робкого, где все храбры, храброго, где все робки.

Миратым может быть зрение лаптя. Певец серебра, катится река.

Вон стадо-рого-хребто-мордо-струйная река в берегах дороги. Жуя кус черно-чернючего хлеба волочит бич мальчик.

Зори пересмеялись, и одна поцеловала в край сломленного шапкой ушка.

И поцелуй отразился на жующем хлеб лице. Сумерковитый пес с костреющим злым взором.

Опять донесся рокот незримых гусель. Но немотная к запрятанным устам дующего приложена таинственной рукой семитрость.

Там степи, там, колыхая крылья среброковылистые, седоусый правит путь сквозь ковыль старый дудак.

Воздушная дуя протянулась по травам.

Стали снопом сожженного, бегут в былое вечерялые у лебедей под могучим крылом и шеями часы.

Травяная ступень неба была близка и мила.

И мной оцелованы были все пальцы ступени.

Страдатай пустыни и мести!

Не ты ли пролетаешь в сребросизых плащах, подобный буре и гневу? Когович? — спросят тебя. Им ответишь: я соя небес!

Проскакал волк с цветами гаснущего пожара в шерсти. Мглистый кокошник царевен вечера, выходящих собирать цветы.

Тучи одели утиральником божницу.

Кланяются, расслоняются цветы.

Бенедикт Лившиц

Пьянители рая

Пьянитель рая, к легким светам
Я восхожу на мягкий луг
Уже тоскующим поэтом
Последней из моих подруг.

И, дольней песнию томимы,

Облокотясь на облака,
Фарфоровые херувимы
Во сне качаются слегка, —

И, в сновиденьях замирая,

Вдыхают заозерный мед
И голубые розы рая,
И голубь розовых высот.

А я пою и кровь, и кремни,

И вечно-женственный гашиш,
Пока не вступит мой преемник,
Раздвинув золотой камыш.

Предчувствие

Расплещутся долгие стены,
И вдруг, отрезвившись от роз,
Крылатый и благословенный
Пленитель жемчужных стрекоз,

Я стану тяжелым и темным,

Каким ты не знала меня,
И не догадаюсь, о чем нам
Увядшее золото дня

Так тускло и медленно блещет,

И не догадаюсь, зачем
В густеющем воздухе резче
Над садом очертится шлем, —

И только в изгнанье поэта

Возникнет и ложе твое,
И в розы печального лета
Архангел струящий копье.

Июль

В небе — бездыханные виолы,
На цветах — запекшаяся кровь:
О, июль, тревожный и тяжелый,
Как моя молчащая любовь!

Кто раздавит согнутым коленом

Пламенную голову быка?
И, презрев меня, ты реешь тленом,
Тонким воздыханием песка —

В строго-многоярусные строи

Зноем опаляемых святых, —
И за малым облаком перо, и
Светлый враг в покровах золотых!

Аллея лир

И вновь — излюбленные латы
Излучены в густой сапфир —
В конце твоей аллеи, сжатой
Рядами узкогорлых лир…

И вновь — твои часы о небе

И вайи и пресветлый клир,
Предавшая единый жребий
И стебли лебединых лир…

И вновь — кипящий златом гравий

И в просинях дрожащий мир —
И ты восходишь к нежной славе
От задыхающихся лир!

Лунные паводи