Посланники

ПАЦИЕНТ: Нет, но моя мама говорит, что когда-нибудь больиспытаю.

ДОКТОР ФРАНКЛ: Ваша мама не ошибается. Боль придёт. Ждите!

По палубе метался огромного роста мужчина, но вдруг останавливался и, судорожной рукой подёргивая себя за бороду, заглянул за борт. Затем он снова метался по палубе и, озираясь по сторонам, сотрясался в трубном смехе. Было не понять – смеётся он над собой или над кем-то. Вокруг него кружила крошечная женщина и, размахивая листком из школьной тетради, неустанно повторяла: "Вот они здесь, вот они следы пальчиков моего сына. Вы не встречали моего сына?"

Я подумал: "Тяжело быть родителем".

Затем подумал: "Нелегко быть сыном".

Почувствовав на себе упрямый, пристальный взгляд человека в длинном кожаном пальто и чёрной шляпе, я направил на него встречный, однако совершенно спокойный взгляд. Уж я-то, как психолог, отлично знал, что взгляд одного, отражённый в другом, так или иначе преломляясь, искажается, а потому, как бы пристально ни пытался человек в кожаном пальто заглянуть в меня, он не смог бы меня увидеть таким, каким я вижу себя сам. Скрываемые в нашем мозгу страхи, желания, надежды увидеть извне никто не может. Даже самый мощный рентген…

Я ощутил невыносимую тоску и подумал: "Ничто не побуждает к столь острой необходимости общения, как одиночество". Прошептав имя моей девушки, я несколько раз повторил строку из Песни Песней: "Положи меня, как печать, на сердце твоё".

Психология и философия…

Добро и зло…

Жизнь и смерть…

Душевное и бездушное…

Истина и ложь…

Преданность и предательство…

Правила и исключения…

Я вновь задремал –

я бежал, что-то выкрикивая, но вдруг остановился, решив заставить себя выяснить, куда бегу и о чём кричу. И тут я увидел перед собой писателя Достоевского. Он, как и я, шёл по воде, Он шёл не торопясь, но, поравнявшись со мной, спросил, не играю ли я в рулетку. Я сказал, что в детстве играл на губной гармошке. Достоевский бросил взгляд на мой лоб и проговорил: "Разумеется, я не пробью стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило". Я пришёл в недоумение и спросил я себя: "О какой стене он говорит?" Не найдя ответа, я спросил писателя: "Разве наша жизнь принадлежит не нам?" Достоевский сморщил лоб, сложил губы в трубочку и сильно подул на меня.

Проснувшись, я увидел в углу палубы пожилую пару. Странно, но мужчина, тряся головой сверху вниз, ничего иного не произносил, кроме как "да-да-да"; женщина же, тряся головой слева направо, произносила лишь одно "нет-нет-нет".

По палубе бегали странные тени.

***

Власти Финляндии, сколотив из евреев-беженцев бригаду, отправили её на строительство железной дороги в Лапландию. Рядом с лагерем Куусиваар, куда нас поселили, расположилась дивизия СС "Норд", и вскоре нашу строительную бригаду перевели на остров Суурсаари.

Мы дышали, мы жили, полагаясь на заверения маршала Маннергейма, но однажды начальнику городской полиции пришла в голову мысль, что мы "не свои" евреи, а чужие, австрийские, а это дело меняет…

В наше жилище ворвались полицейские.

- Простите, - недоумевал Элиас Копеловски, - с какой стати?

- У меня на ваше племя аллергия, - скаля зубы, проговорил полицейский.

Нас вывели на улицу и втолкнули в накрытый брезентом фургон. Можно было выть, колотить себя в грудь – ничего иного не оставалось.

- Но это полнейший произвол, - сокрушался Копеловски. - Неужели финская полиция посмеет передать нас гестапо?

- Посмеет…- кивнул Цибильски. - Мы обожглись, промахнулись, попались...

Я вспомнил строки из Экклисиаста: "Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них"*

- Какой ужасный спектакль! - повысил голос Копеловски. - Любопытно, кто автор?

- Кафка, - хмыкнул Цибильски. - Кто же, если не он?