Посланники

…Надо мной кружили, звенели голоса. Лиц я не различал, взгляды не улавливал, но по вкусу упавших на мои губы слёз, я узнал маму, отца, Миру. "Это вы, вы, вы", - шептал я, водя пересохшим языком по кислому воздуху. И вдруг меня пронзило мучительное желание съесть пару кнейделах в бульоне.

Надо мной зависло лицо Цибильского.

- Спишь? - спросил он.

- Уже нет.

- Скажи что-нибудь.

Я сказал:

- Сократ считал, что "жить – это быть долго больным".

Цибильски ухмыльнулся:

- Старик Сократ не мог предвидеть те возможности, которые способна нам предоставить новая цивилизация. На кой дьявол подолгу болеть, если можно просто подойти к лагерному забору и прикоснуться к проводам…

Копеловски недоумевал:

- Почему нельзя умереть тогда, когда этого хочется самому?

Я понимал: у Копеловского не хватает ума увязать фактологические линии с ассоциативными.

- Потому что умирать никогда не хочется, - объяснил я.

Копеловски притих.

Я вновь погрузился в глубокий дурман. Я был счастлив. Казалось, у меня выросли крылья. Я летал. И вдруг дурман иссяк –

опали крылья,

расплескалось счастье.

Меня тронул за плечо Генрих Хуперт.

- Это правда, что люди пожирают людей?

- Конечно. Разве ты не слышал о каннибалах?

Генрих постучал себя в живот.

- Кажется, сейчас и я бы смог съесть человека.

Я предложил:

- Скушай меня.

Генрих сдвинул брови, вытянул шею.

- Сделай добро, скушай! - повторил я.

Генрих закашлялся. Потом спросил:

- Что будет с нами дальше?

Я пожал плечами: мол, не знаю; на самом деле я догадывался – "дальше" нам не светит…

Продолжать разговор сил не было.

Я посмотрел на моих друзей. Их прежние черты лишились своей подлинности, и теперь, наблюдая за тем, как мы разваливаемся на кусочки, на клеточки, у меня появилась мечта: свалиться, рухнуть сразу в один заход, без задержки, без бессмысленного торможения. Чтобы – вот ты здесь, а вот тебя нет…Вспомнилась история с Равелем, который разрушался в течение долгих пяти лет. В конце жизни бедняга был не в состоянии различить и запомнить, что есть что; он и себя забывал. Однажды, придя на концерт, где исполняли его произведение, он заговорил с сидящим рядом человеком. "Очень хорошо! - заметил он. - Действительно, очень хорошо! Напомните мне, кто этот композитор?"

Однажды мне подумалось: "Жаль, что своё состояние принять за занозы невозможно. Было бы моё состояние занозой, я бы смог её из себя выдернуть…"

***

В то утро 1944 года моросил мелкий дождь. Мы шли. Мы плелись. В то утро время имело двойное измерение: в шагах и в секундах.

Я сделал первый шаг.

До ямы оставалось примерно четыреста секунд или двести шагов, и я подумал, что –

через двести шагов или четыреста секунд мой мозг развалится, опустеет,

через день-другой начнём синеть, смердеть, раздуваться, каменеть.

Цибильски тронул мой рукав.

- Хорошо, если бы отыскалась добрая женщина, готовая взяться ухаживать за нашей могилой…

- Хорошо, - согласился я. - А почему бы не послать за такой женщиной кого-то из наших конвоиров?

- Любопытный вариант! - ахнул Цибильски.

- Вот видишь! - улыбнулся я.

Мне вспомнилось, как, закончив читать мне какую-нибудь сказку, мама говорила: "Вот видишь, в конце концов, всё образумилось!"

Тогда…

Тогда…

Тогда…

Теперь я подумал: "Через четыреста шагов или двести секунд я больше не буду чувствовать ни холода, ни укусов лагерных вшей".

Теперь я шептал: "Мама, ты не виновата. Детские сказки – такие уж они…"

"Пошевеливайтесь!" - кричали люди с автоматами.

Обречённо переставляя ноги, мы шли.

Наши плечи потерянно вздрагивали.

Наши глаза застлал угасающий свет.

По моей спине прошёл холод.

"Господи, будь милосерден, - просил я, - подари толику духа". Но нет – бессилие непреодолимо, другим оно быть не в состоянии. Штучный товар.

Запрокинув голову, я увидел два облачка. Одно из них напоминало мамин жакет.

Выглянуло солнце, но день по-прежнему оставался чёрным.

Я подумал: "Кто обманывает кого: день – солнце или солнце – день?"

Я заключил: "День и солнце – не люди. Они-то между собой разберутся…"

…Моё первое знакомство со смертью случилась, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Умирал мой дедушка Вилли. Он целыми днями глядел в потолок, и я, забираясь к нему на кровать, вслух читал что-нибудь из Стивенсона. Я твёрдо верил, что до тех пор, пока читаю из Стивенсона, дедушка не умрёт. Умер дедушка ночью, когда я спал…