После 1945. Латентность как источник настоящего

Самое большое и важное философское сочинение Сартра – «Бытие и ничто» – появилось летом 1943 года. Большую часть рукописи Сартр закончил в предыдущем году, когда под влиянием первых значительных военных поражений Германии экономическое положение в оккупированной Франции постепенно начало ухудшаться, а политический надзор становился все более тяжким. Французских евреев систематически депортировали в концентрационные лагеря в Восточной Европе. Иногда – в по виду нейтральном тоне – ссылки на евреев появляются в книге Сартра (даже при том, что сам Сартр не еврей). Странным образом, но именно в этой ситуации Сартр впервые осознает, сколь мощное влияние оказала на него философия Хайдеггера. Как он писал, Хайдеггер заставил его осознать важность подлинности – то есть важность индивидуальной независимости для сохранения и защиты себя против политических ограничений любого рода. По контрасту, Хайдеггер особенно в своем «Письме о гуманизме» 1947 года, написанном в ответ на «Бытие и ничто», не видел ничего общего между своей позицией и позицией Сартра. Если в поствоенные годы какое-то настроение из ранних работ Хайдеггера и стало занимать более центральное – и даже программное – место в его интеллектуальном предприятии, так это уверенность, что, в отличие от Гегеля и феноменологической традиции, концепт «сознания» не сможет дать его мышлению никакого фундамента, никакого фокуса рассмотрения. Сартр же, с другой стороны, явно желает включить в мышление «самосознание» – даже если, парадоксально, он вполне мог считать, что поступает так, следуя Хайдеггеру. Рассуждения Сартра, желавшего утвердить индивидуальную свободу, вполне вероятно, были реакцией на репрессивность окружающего мира, в котором он жил. Сознание вызывало в нем энтузиазм благодаря тому потенциалу, который оно несло для индивидуальной свободы – его способность отрицать проекции сознания других людей: «Оно само конституируется во плоти как ничтожение возможности, которую другая человеческая реальность проектирует как свою возможность»[59]. Вот то изначальное значение, которое Сартр хотел придать этому термину: «Сознание есть бытие, для которого в бытии есть сознание ничто своего бытия»[60]. Но если первоначально при чтении этого предложения в фокус нашего взгляда попадает тот факт, что индивидуальное сознание способно отрицать проекции сознания других (потому что оно обладает пониманием того, что сознание может быть отринуто в целом), то это движение, как явственным образом указывает словесный ряд предложения, может точно так же принять и саморефлексивный оборот. Первый пример саморефлексивного отрицания, о котором упоминает Сартр, это ирония: «В иронии человек устраняет, в единстве одного и того же акта, то, что сам же и полагает; он понуждает верить, чтобы не верили»[61]. От примера иронии Сартр переходит к другому модусу само-рефлексивного отрицания, который может возникнуть в сознании и который он называет «самообманом» (mauvaise foi): «Следует выбрать и исследовать определенную позицию, которая была бы одновременно существенной для человеческой реальности и такой, чтобы сознание направило свое отрицание не к внешнему, а к самому себе. Эта позиция, как нам представляется, должна быть позицией самообмана»[62]. В отличие от иронии, чья само-рефлексия производит эффект, направленный на других, саморефлексивность самообмана воздействует на самого человека.

С «самообманом» Сартр вступает на ту экзистенциальную территорию, которой были одержимы все интеллектуалы – а во многих случаях и сообщества, которые не были интеллектуально ориентированы, – во время поствоенных лет, когда после нескольких разрозненных отзывов на «Бытие и ничто» в 1943 году книга вдруг начала обретать гораздо более широкое влияние. Эта исторически специфическая одержимость, вероятно, ответственна за то, почему вторая глава, посвященная «самообману», стала наиболее известной частью сочинения. Но что такое «самообман»? Он отличается от лжи, ибо здесь субъект верит, что обладает истиной, и желает скрыть ее от других: «в самообмане я скрываю истину от самого себя. Таким образом, двойственности обманщика и обманутого здесь не существует. Напротив, самообман предполагает единство одного сознания»[63]. Например, если Герман Геринг, выступая как государственный муж побежденной нации, тем самым скрывает от самого себя ту истину, что его официальный статус – военный преступник, то он действует из самообмана. Возможно, даже военные преступники, утверждавшие, что страдают всеми существующими видами амнезии, не менее успешно убедили себя в том, что не осталось ничего больше, что они еще могли бы помнить. Нет никакого способа узнать это снаружи – а быть может, и изнутри.