После 1945. Латентность как источник настоящего

Ракушки, трупы, волокно и волосы – это те карты, которые сдает нам поэзия Кабрала, а кристаллизация и взрыв – это ее игра.

Другая игра поэта использует трупы, которые вмещаются – или не вмещаются по размеру – в свои могилы. Эта игра возникает в двух стихотворениях, посвященных кладбищам в Парнамбуко, области в северной Бразилии – родине Кабрала. Почва для людей, которые работают на сахарных плантациях, неровная – волнистая, как поверхность для похорон в море; могильные камни «не столько кресты, сколько мачты / кораблей, наполовину затонувших»[150]. Те, кто при жизни спал в гамаках, не лягут в гробы. Они остаются в земле:

Никто из этих мертвых
Не ляжет одетым в гроб.
Поэтому они не похоронены –
Они вылиты на землю.

Завернуты в гамаки, в которых спали,

Прямо под солнцем и ливнем,
Они сами несут своих мух.
И земля, как перчатка, подходит им.

Мертвые, они жили на открытом воздухе.

Теперь – населяют открытую землю,
И так много земли, что она
Не чувствует их вторжения[151].

(Перевод К. Голубович

)

С социальной или даже политической точки зрения можно прочесть этот текст как жалобу – или даже обвинение, относящиеся к судьбе бедноты. Однако стихотворения Кабрала говорят скорее все-таки об экзистенциальном вызове, требующем от человека найти себе место в материальном мире, чем о социальной справедливости. И потому не найти себе могилы – населить «открытую землю», но которая подойдет «как перчатка», в этом случае может оказаться даже привилегией.

Поскольку почва и ландшафт, которому она принадлежит, – это дом для тел живых и мертвых, сама земля становится живой; это вместилище, несущее в своей утробе тела:

Гладкая, как живот
Беременной собаки,
Река раздувается,
Ни разу не разорвавшись.
Роды реки – как роды собаки,
Текучие и безвольные.

Никогда не видел, чтобы она бурлила

(как хлеб, что бурлит,
поднимаясь).
В молчании несет река свою раздутую бедность,
Беременна черной землей.

Пейзаж дарует молчание:

В черных земляных плащах,

в черных земляных сапогах и перчатках
для ног и для рук,
что ныряют вглубь[152].

(Перевод К. Голубович

)

Если растения произрастают в метаболической связи с землей, то слова и тексты – это минералы, неорганическая материя, взятая из глубинных структур, которые сводят в пространстве различные элементы: «Неорганическое это / линия горизонта / наши имена, вещи / сделанные из слов. / Неорганическое, наконец, это / любая книга: / потому что неорганическое это написанное / слово, холодная природа / написанного слова»[153]. Такая сухость, что дает почву словам и текстам для затеянной Кабралом игры, представляет, однако, угрозу для органической жизни, если в конце концов оборачивается пустыней. Тогда она угрожает жизни подобно тому, как неподконтрольное движение несет в себе угрозу в строках Целана:

(Дерево очищает
землю, капля за каплей;
вся земля,
как капля, падает, плод!

Тогда как в порядке

другого уровня сада
внимание очищает
зрелое слово.)

Чтоб культивировать пустыню

как сад – но наоборот:
тогда больше ничего
не очищается; все испаряется;
на месте, где было яблоко,
оставлен голод.

На месте, где было слово

(содержавшее жеребцов и быков),
оставлена суровая форма
пустоты[154].

(Перевод К. Голубович

)

Для Целана желание поэтической игры рождает прежде всего полнота. Для Кабрала, напротив, самое важное измерение – пустота, пустота без слов, пустыня, что оставляет жизнь алчущей и жаждущей. Однако пустота – это еще и форма, требовательная, суровая и потому продуктивная, и в этом смысле она вовсе не ничто.

* * *