После 1945. Латентность как источник настоящего

Мы пили жадными ртами:
это было желчью на вкус,
но пенилось, словно вино –
Я шел за лучом твоих глаз,
и язык лепетал нам о сласти…
(Он все также лепечет, лепечет.)

Тише! Шип все глубже вонзается в сердце;

он в тайном сговоре с розой[145].

(Перевод В. Емелина

)

Ничто – даже не метаболическая связь между миром и жизнью – не свободны от опасности и риска в мире слов и образов Целана. Точно так же, как может разбиться кувшин, рты могут затвердеть, став каменными и ледяными. И лишь иногда вместилища могут превращаться в слова или имена, которые называют то, что представляют.

Как нам понять этот поэтический мир, саму интенсивность его художественной образности? Его многочисленные и взаимоналагающиеся элементы не сводятся к какой-то ясной доктрине или чему-то, что можно было бы назвать «системой». Вместо этого, читая ранние тексты Целана, мы чувствуем, что оказываемся в рамках действия некоего силового поля. Центральное место, занимаемое мотивом вместилища-сосуда, обещает человеку защиту – полноту материальной жизни, внутри которой может укорениться человеческое существование, в то время как силы и движения, неподвластные нашему контролю, постоянно грозят ему отклонением от предначертанного пути, срывом. В лучшем случае – но это бывает редко – такие вместилища представляют питательную сторону поддерживающего жизнь метаболизма. С другой стороны, они могут вводить нас в полное недоумение – ибо они разрушают или отвергают в нас наше желание субстанциальности мира; и когда такое происходит, мы пойманы в ловушку безвыходной горечи, окаменения и смерти. И тогда только смерть может даровать нам единственный выход, спасающий от опасности, боли и муки. Ничто не избежит двусмысленности в поле подобного напряжения. Лишь тот, кто вырвет из груди сердце, жив будет; ни одна радость не приходит без боли или страха; ни одно сердце не бьется без смертельной угрозы в нашей Вселенной, сотворенной из желания, вещной субстанции и напряженности между предметами, которые собирают и содержат в себе материальный мир:

Кто сердце из груди себе ночью вырвет, тот розу получит,
Ему – лепестки и шипы,
Для него она свет разложит на блюде,
Для него чаши наполнит дыханьем,
Для него застонут тени любви.
Кто сердце себе из груди ночью вырвет и высоко подбросит,
Тот докинет его до нужной отметки

И камня сделает крепче,
Для него будет кровь звонко бить на часах,
Ему будет время его же рукою, как стрелкой, на часах себя высекать:
Он в шары красивые сможет играть
И о нас с тобой говорить[146].

(Перевод К. Голубович

)

* * *

Удивительно сходство между ранними стихами Целана и стихотворениями, написанными в середине ХХ века поэтом Жуаном Кабралом де Мело Нето, который в то время считался первым среди лирических поэтов Бразилии. Если читать тексты обоих авторов синоптически, то может показаться, что Кабрал и Целан играют в различные (но как-то связанные) игры одними и теми же картами.

Я выхожу из своего стиха,

Как тот, кто умывает руки.

Несколько ракушек, перевернутых, кристаллизованных

Всей суммой вниманья: несколько слов,
Которые я отпускаю, как птиц.

Возможно, одна из этих ракушек

(или птиц) вспомнит
Впадину – тело умершего
Жеста, уже наполненное воздухом;

Возможно, оно – как пустая

Рубашка, упавшая с моих плеч[147].

(Перевод К. Голубович

)

Для Кабрала морские ракушки, «затерянные в песчаных приливах», подобны «волосам», и они отличаются от той «достигнутой формы», получаемой в стихотворении, как от кончика волокна из «клубка / что медленно раскручивает / наше внимание»[148]. Стихотворения-вместилища, стихотворения-емкости, стихотворения-бутыли могут взорваться; они могут разорвать белое волокно – и даже цемент, – что творит их:

Стихотворение со своими лошадьми
Желает взорвать
Ваше точное время; разрезать
Белое волокно,
Весь его немой и прохладный цемент[149]

.

(Перевод К. Голубович

)