После 1945. Латентность как источник настоящего

Воспоминание об этих потенциально опасных стеклянных контейнерах настигло меня впервые за несколько десятилетий, когда я смотрел финальную сцену фильма Райнера Вернера Фасбиндера «Замужество Марии Браун» (1979). Мария Браун – как и многие другие немецкие жены – ждала своего мужа с войны. Она бросила чернокожего американского солдата, ставшего ее любовником во время отсутствия мужа, и затем помогла мужу убить его. Много лет она работала – тяжело и успешно – во вновь нарождающейся немецкой экономике; и наконец, она смогла приобрести роскошную виллу для своей супружеской жизни, как только ее мужа отпустят из тюрьмы. И так случается, что герр Браун возвращается из тюрьмы 4 июля 1954 года – в день, когда Германия играет против Венгрии на чемпионате мира. Герр Браун настаивает, чтобы перед тем, как идти в постель, они с женой послушали радиотрансляцию матча. Нервничая на последних моментах игры, он хочет зажечь сигарету от газовой плиты на кухне. Попытка приводит к взрыву, уничтожающему весь дом и погребающему Марию и ее мужа под обломками.

* * *

Вполне понятно, что тепло и безопасность дома стали главной чертой поствоенного воображения. По крайней мере в Германии ощущение ненадежности, невозможности или опасности всегда доминировало над желанием. В пьесе Борхерта ефрейтор Бэкманн лишь с сарказмом может говорить о чашке чаю с ромом, плите на кухне, креслах и ставнях в бывшем доме полковника: «никакой крови, не так ли, господин полковник, никакой крови, мы наслаждаемся чистой постелью, ведь она у нас есть, у нас обоих, господин полковник, ведь она ждет нас в спальне, мягкая, белая, теплая». Затем солдат уже чувствует, что будет счастлив, лишь лежа в общей могиле вместе со своими родителями. В 1949 году Готфрид Бенн написал стихотворение о доме, который он, кажется, помнит из прошлого – доме, который, возможно, уже никем не заселен, который «молчание» и «ночь» отделили от настоящего:

Широкий ров тишины,
Высокая стена ночи
Окружают комнаты и лестницы,
Где ты жил и не спал.
В наклоне к будущему и отражаясь эхом
от прошлого,
Стоят все те же строфы:
«На этих черных стульях
Судьбы тебя спрядали,
Из этих полных кувшинов
Ты изошел, расточившись,
Сетью прошлых мечтаний
На изнуренных чертах».
Пока закрывает рифма
Придуманную строку,
И камни, и рвы уплывают
В широкую серую землю»[132]

.

(Перевод К. Голубович

)

Все, что давало безопасность и защиту, находится в прошлом (где однажды оно «наполняло кувшины»); теперь оно приходит в упадок и растрачивается в «изнуренных чертах». И в то же время нельзя построить никакой кровли, которая защитила бы детей настоящего и будущего. Тот же страх и тревога высказаны в стихотворении литературного критика Лили Серториус, которое было опубликовано в «Die Wandlung» в марте 1947 года:

Но одно хотела бы я построить: из блоков и осколков
Загончик, где потерянные дети,
Которым пока еще нужно спать, смогут согнуться и найти убежище,
Когда ночь придет со своими одинокими звездами.
Бездомность – это горькая жатва нового урожая:
Тихо фермер берет новое зерно и разбрасывает
В голое поле то, что он взял.
Дом, напротив, как трава, что сама себя пожинает,
Всегда одинаков ‹…›
Пустыми и как ясное вечернее небо
Стали поля. Без усилья
Однажды они понесут звезды, улыбающиеся и сверкающие,
В синий бархат ночи[133]

.

Что-то прервалось. «Дом, как трава, что сама себя пожинает», и никакая крыша не даст убежища, если она еще не построена – то есть до тех пор, пока ее каждый год должны «пожинать», подобно пшенице на поле. Чем сильнее нужда в убежище, тем полнее мрачное осознание, что постройка его невозможна. Часто такое желание убежища и защиты связано с желанием поглотить окружающую материальную вещественность – и таким образом стать с нею «одним», как будто в ходе метаболизма некоей архаичной космологии:

Есть два разных дара дыханья:
Дар вдоха и дар отпускания вдоха.
Один тебя давит, другой освежает;
Так волшебно чередуется жизнь (Шэфер)[134]

.

(Перевод К. Голубович

)