После Аушвица

Мои первые дни в Биркенау оказались главным испытанием на выживание. Мы с мамой чуть не упали в обморок, стоя на первой поверке два часа. Никто из нас ничего не ел несколько дней в поезде, и мы пропустили выдачу пайков в тот вечер, когда приехали. Как только я вернулась в барак, я съела кусочек черного хлеба толщиной в четыре дюйма, не понимая, что это была вся моя еда на весь день.

Через несколько дней мне стало плохо, и казалось, что я расплачиваюсь за свое глупое пренебрежение предупреждением о том, что пить воду нельзя. Сначала меня сковала парализующая боль в животе, и мне пришлось бежать на улицу и справлять нужду во дворе. Это было строго запрещено: нам разрешали посещать туалетный блок только всем вместе, три раза в день, независимо от того, болели мы или нет.

Капо, следившая за нашим бараком, собралась меня наказать. Она прищурила глаза.

– Ах ты, мелкая навозная муха! Вы даже не можете уследить за своей задницей, неудивительно, что болеете чем попало!

Затем она заставила меня стоять на коленях во дворе с тяжелым деревянным стулом в руках, который я должна была держать над головой, в то время как другие женщины-заключенные ходили вокруг и наблюдали. Через несколько минут у меня заболели руки, но я знала, что не могу позволить себе уронить стул.

– Да ладно, можешь опустить, – убеждала меня одна из женщин. Тогда мои руки подкашивались, и еще один приступ боли пронизывал живот.

– Не сдавайся, Ева, – шептал кто-то еще. Мама стояла прямо передо мной, глядя мне в глаза, помогая вынести мучительное испытание. Прошло целых два часа, и только после этого Капо решила, что я достаточно наказана. Не знаю, как я выдержала, но когда все закончилось, я упала на землю с облегчением.

Я надеялась на скорое выздоровление, но вместо этого у меня поднялась температура, я ослабла и стала бредить. Женщины в бараке начали ворчать, что меня нужно отправить в больничное отделение. Они были уверены, что я подхватила тиф. Я умоляла маму не заставлять меня идти туда и рыдала истерически. Больничный блок был жестокой шуткой: он имел вид обычного медицинского учреждения, но мы знали, что это не так. К тому времени, как мы прибыли в лагерь, «больница» располагалась в нескольких бараках. Там пахло лекарствами, медсестры и врачи ходили в белых халатах и заполняли медкарты. Однако их целью было убивать пациентов-евреев, а не лечить. Часто тяжелобольные люди стонали на своих койках, лежа в собственных испражнениях, в то время как лагерные врачи совершали «обход», глядя в медицинские карты, но никогда на самих пациентов. Зачем им было беспокоиться? Их не волновало, страдали их пациенты или нет, ведь они не собирались помогать им выздороветь.

«Пожалуйста, не разрешай им отправлять меня туда», – умоляла я маму, но в конце концов мне стало так плохо, что у нее не осталось выбора, кроме как запросить разрешение на консультацию. Она была уверена, что без вмешательства я умру.

Я находилась в состоянии сильнейшего бреда и только смутно осознавала, что мама помогает мне дойти до больницы. Оказавшись внутри, мы сели на жесткие деревянные стулья у входа, а мое сознание все витало в мире грез.

В итоге меня отвели к медсестре, которая подтвердила, что у меня тиф, и дала мне какие-то таблетки. Это само по себе было маленьким чудом. Мы знали, что евреи не получают лекарств. Понятия не имею, что изменилось в случае со мной. Возможно, просто мама так отчаянно и громко умоляла кого-то помочь мне, что им было легче избавиться от нее, дав мне таблетки.

Никто не знал, переживу ли я эту ночь, но когда на следующее утро я проснулась, температура понизилась. Я еще чувствовала слабость, но уверенно шла на поправку.

Я проболела большую часть нашего пребывания в карантине, и вскоре пришло время присоединиться к главному лагерю и приступить к какой-нибудь работе. Как обычно, мы выстроились в очередь и смотрели перед собой, не осмеливаясь взглянуть на солдат-эсэсовцев, которые шагали туда-сюда, осматривая нас. Я почувствовала, что кто-то пристально на меня посмотрел, и услышала фразу: «Эта может отправиться в “Канаду”».

Я уже знала, что «Канада» из всех видов работ ценилась больше всего. Такое название придумали потому, что это была «земля изобилия» – обширная территория позади лагеря, где огромные груды имущества заключенных ждали, чтобы их рассортировали. Людям, работавшим в «Канаде», часто удавалось достать дополнительное питание, сигареты или мелкие вещи, которые они могли бы обменять в бараках на большее количество пайков. Работа там означала бы реальное улучшение нашей ситуации.

Мой взгляд внезапно поднялся на охранника СС.

– Могу ли я взять с собой мать? – задала я вопрос. Все были потрясены: вступать в разговор с эсэсовцами было, как правило, очень плохой затеей. Но эсэсовец настолько удивился, что сделал шаг назад, а затем оглядел маму со всех сторон, подталкивая ее, как корову.

– Да почему бы и нет, – ответил он, пожав плечами.