После Аушвица

Правила и строгая регламентация жизни вызывали во мне мятеж. Я парковалась по своему усмотрению в старом квартале Цюриха и злила тем самым полицейского, игнорируя его приказы переставить машину. Что он мог мне сделать? Я уже была в концентрационном лагере. Когда Джеки оставили лежать в больнице на неоправданно долгий срок из-за того, что она отказалась есть единственную еду, которую там давали – кукурузную кашу, я съела ее сама и забрала дочь домой. (В знаменитой детской больнице в Цюрихе допускалось только одно посещение два раза в неделю. Там было более чисто, чем в больницах Англии, но гораздо менее гуманно.)

К всеобщему ужасу, я задержала отправление поезда, вырвав сигнальный флажок из руки проводника, и не возвращала его, пока Цви с чемоданами в руках не вскарабкался по ступенькам на платформу и мы готовы были ехать.

Хотя я никогда ничего не крала намеренно, я спокойно реагировала, если мои маленькие дети брали и съедали кусок сыра с полки, когда мы ходили по магазину. Лишение нас нацистами каждой копейки и всего нашего имущества и борьба за возвращение убытков десятилетия спустя привели к тому, что я стала несколько по-иному относиться к «святости» частной собственности.

Я бы не стала рекомендовать всем остальным людям смотреть на вещи так же – особенно если вы хотите избежать неприятностей! Но я была такой, и даже сегодня субъективные искусственные правила очень мало значат для меня. Ведь согласно подобным же «правилам» нас заставляли пришивать желтые звезды к своим пальто и отправляли в грузовиках для скота на верную смерть. Где были «правила», говорившие о сострадании, человечности и налагавшие запрет на убийство, когда мы так нуждались в них?

Так я думала и чувствовала, но к моменту наступления моего пятидесятилетия лет эти размышления были похоронены глубоко во мне, не высказаны.

Когда мы вернулись в наш дом в Эджваре, я поняла, что в нем было много напоминаний о прошлом, но они, так или иначе, никогда не обсуждались. Картины папы и Хайнца висели на стенах комнаты, в которой мама с Отто часто останавливались и где Отто даже рассказывал об Анне маленьким группам детей. У нас троих на руках остались наши лагерные номера. Но я никогда не рассказывала о Холокосте, и ни одна из моих дочерей никогда не спрашивала меня об этом.

Однажды меня глубоко потряс случай, когда я отвезла одну из дочек к врачу, и он увидел лагерный номер на моей руке и выпалил:

– Могу я задать вам вопрос личного характера? Вы нормальная?

– Что вы имеете в виду?.. – ответила я вопросом на вопрос, внезапно пораженная чувством беспокойства и желанием прикрыть руку.

– Я имею в виду, как вы можете быть нормальным человеком после всего, через что прошли?

Я вышла из операционной в оцепенении. Может, я была ненормальной. Как я могла определить, что представляли собой нормальные люди? Я не сошла с ума, как некоторые пережившие Холокост, но я чувствовала потерянность, будто бы какой-то провод внутри меня оторвался и никак не мог подсоединиться обратно. Единственный способ объяснить это – сказать, что я была не собой.

Цви также пережил свои травмы, с которыми ему пришлось смириться. Он был таким умным и трудолюбивым человеком, учился и прошел путь от бедного беженца до успешного банкира, но так и не утратил чувства беспокойства и неуверенности в себе, идущие из детства. Одним из проявлений этого была его ненависть к крошкам. В Эджваре эта мания настолько сильно проявлялась, что наш пылесос всегда был включен, и Цви почти каждый раз прерывал обед и заставлял девочек поднимать свои тарелки с обеденного стола, чтобы он мог пропылесосить оставшиеся крошки.

Моим детям было нелегко расти в доме с такой невысказанной печалью и тревогой, и я думаю, что это по-разному повлияло на них. Моя средняя дочь Джеки говорит, что мое прошлое являлось своего рода табуированной темой, но она мало думала об этом; знала лишь, что мои отец и брат были убиты на войне (что было распространено во многих семьях нашего поколения).

Она считала нашу семью теплой, любящей и счастливой, но другая моя дочь сказала, что я в некотором смысле не была с ними рядом. Мне было очень больно это слышать, потому что я всегда старалась делать все с ними вместе: отводила их в школу, учила водить (возможно, этого не надо было делать: Джеки однажды бросила машину посреди перекрестка и побежала домой в слезах), поддерживала Кэролайн в ее стремлении основать фан-клуб «Джексон пять» и путешествовала по всей Европе, чтобы, если они вдруг сломают ногу, катаясь на лыжах, я была бы рядом с ними.

Мои дети были самыми важными людьми в моей жизни, я их очень любила и старалась сделать их жизнь максимально счастливой – хотя была достаточно строгой и хотела подготовить их к жизни, которая не всегда может легко складываться. Я знала, что люди, пережившие Холокост, часто баловали своих детей безграничной любовью и вниманием и иногда проявляли чрезмерную осторожность. В Израиле мы знали одну женщину, которая даже залезала на дерево вслед за сыном, чтобы покормить его бананом.